жалел, что из джинсов шорты сделал. Ночи-то, оказывается, даже в Ялте бывают прохладные.
– Карманы проверь.
Том порылся в карманах.
– Пусто.
Он запихал вещи в сумку.
– Никто бы не нашел твою нычку, ага, – усмехнулся Монгол.
– Нет худа без добра. И тряпки нашли, и за хлебом сходили, – сказал Том.
– Ну раз назад идти, может, на базар зайдем. Вдруг чего обломится, как в Ялте.
Они повернули назад, и вскоре окунулись в базарную толчею. Бойкие татары зазывали к помидорам, молчаливые мужики в майках и белых кепках продавали вяленую рыбу, бабушки торговали душистыми лепешками и малосольными огурцами. Пахло персиками, кислой капустой и жизнью. Им досталась оставленная кем-то подбитая дыня, которую они тут же съели.
Уже недалеко от набережной, умываясь в небольшом каменном колодце, они снова встретили Назарыча. Тот был уже без коз.
– В аптеку иду, – Назарыч хитро улыбнулся.
– Приходите к нам в гости, – сказал Том. – Стихи почитаете. Мы у родника стоим.
– Сегодня обязательно буду.
Назарыч не обманул. Он пришел к ужину.
– У нас есть чай и спирт. Если смешать, то отличный коньяк получается, – прошептал Том. – Есть будете?
– Нет. Закуска градус крадет. А чего вы шепотом говорите? – шепнул Назарыч, улыбнувшись щербатым ртом.
– У нас тут соседи трошки того. Странные. Просили не шуметь.
– А мне все равно. – Назарыч притих, пожал плечами. Вечерний ветер вспенил седой венчик его волос, и тот вдруг полыхнул вокруг головы солнечным нимбом.
Чокнувшись, они сели у костра.
– Вот наступил как-то день сантехника, – прошептал Назарыч. – И рабочие попросили меня написать по этому поводу стих. Ну, я набросал так, на бумажке. А потом вдруг слышу по радио: с днем сантехника поздравляют и читают мой стих. Стащили у меня и на радио отослали. Вот так. По радио! Такой вот стих:
С крана капает вода
Кто его починит?
Звать сантехника сюда:
Он его починит.
Он, держа в руках отвертку,
Поменяет водовод.
Он прокладку ставит ловко, —
Кран за новенький сойдет.
– Мне нравится! – внезапно восхитился Монгол. – А как ты писать стал?
– Да как… – усмехнулся Назарыч. – Дело в том, что меня давно не должно быть в живых. Лет двадцать назад я полез на дерево за сливами. Ветка сломалась, я оборвался и распорол себе живот о сук. Порвал кишечник. Шансов выжить почти не было, но я выкарабкался. Врач сказал, что теперь я должен навсегда завязать с алкоголем и пить только козье молоко. С тех пор я бросил пить и завел коз. И вот тогда что-то во мне перевернулось. Я стал писать стихи. Первые стихи, конечно, были невеселые.
Я бросил пить.
Ко мне друзья не ходят.
Сижу один.
Мне грустно, одиноко.
Пью козье молоко.
Страдаю и грущу.
О, где же те былые времена,
Когда я был здоров
И пил я, что хотелось.
И самогон, и водку, и вино.
Теперь на прошлое смотрю в окно.
– А через несколько лет такая тоска меня взяла! – продолжал Назарыч. – Ради чего я живу? Разве это жизнь? В чем ее смысл? Я не выдержал и стал снова выпивать, стараясь в меру совмещать приятное с полезным. Это время я считаю началом расцвета своей поэзии.
Я снова начал пить!
Ко мне друзья вернулись!
Приятно, весело в компании сидеть.
Шутить и петь.
И говорить смешно
О всем на свете.
Назарыч читал и читал свои стихи. Том поначалу расстроился. Он ожидал чего-то большего, а тут перед ним сидел обыкновенный старик-графоман. Поэт из тех, которые так часто навязываются со своим творчеством, часами мучая терпеливых и тактичных слушателей. Но то ли алкоголь действовал как-то особенно творчески, то ли от стихов Назарыча исходила какая-то живительная доброта… В очередной раз поразившись детской простоте и незамысловатости некоторых Назарычевых строк, Том вдруг почувствовал, что дело вовсе не в тщеславии поэта, да и стихи не об этом. Назарыч был не из тех, о ком он подумал. Он просто пел о том, что видел, рифмовал бытие. Но видеть его так, как умел Назарыч, по-доброму просто, мог далеко не каждый.
– Назарыч, у вас не талант. У вас – дар! – взмахнул пальцем слегка окосевший Том, тоже переходя на «ты». – Твои стихи – это такой невообразимый оптимизм, это такая радость, что не каждому дано. Такие стихи не пишутся рассудком. Конечно, тебя никогда нигде не издадут, да и не нужно это, потому что твои стихи неотделимы от тебя. Они просто умрут на бумаге. Кто сможет почувствовать эту радость, эту любовь, если не услышит их вживую, от автора? Эти живые слова, неотшлифованную простоту. Как там, про санаторий?
И пусть огнями манит крематорий,
А в переулке прячется злодей, —
Прекрасный Ай-Данильский санаторий
Излечивает недуги людей! —
Тут же напомнил Назарыч, хмельно улыбаясь.
– Четыре строчки, а все сказано!
После второй кружки Назарыч резко захмелел. Уговоры читать стихи шепотом на него больше не действовали.
– Назарыч, потише! – умоляюще прошептал Том.
– Я же сказал, что мне все равно, – громко проговорил Назарыч. – И вообще, я у себя дома, а…
– Назарычччч!!!
– А хотите, я вам сейчас «Бородино» прочитаю, – внезапно закричал он, будто сбрасывая с себя последние остатки субординации. Не ожидая ответа, вскочил на ноги, пошатываясь, подошел к обрыву, повернулся лицом к морю, расставил пошире ноги и, подняв подбородок, взволнованно начал.
– Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
С каждой строчкой его звонкий голос становился все громче. Чем шире разворачивалась битва, тем больше она захватывала Назарыча. Он расправил плечи, выпятил грудь. Затем, нависая над самой пропастью, выбросил вперед правую руку и начал реветь так, что слышно было, наверное, в Турции.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
Назарыч орал в горизонт, остатки его волос развевались на ветру, и Том понял, что они уже потеряли его, что он – там, за границами времени, рядом с Кутузовым, то тяжелым палашом рубит французского кавалериста, то среди пушкарей, ругаясь, выкатывает орудие из засады и дает прикурить флангу вражеских гренадеров…
Медитативная аура поляны была безнадежно испорчена. Они как-то одновременно и
