class="p1">– Петрович, а расскажи нам еще чего-нибудь.
– Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои, – Иван Петрович пьяно улыбнулся и прислонил палец к губам.
– А это Фат, – продолжал Степан. – Фат! Ты сам откуда?
– Я гражданин мира! – ответил Фат, длинноволосый блондин с бледным скандинавским лицом. Монгол вспомнил его.
– Слышь, а это не ты в Ялте на концерте БГ от «Беркута» сбежал?
– Я!
– А нас замели.
– Ты девочку видел? Которая под стенкой стояла? – спросил Фат.
– Видел.
– У меня там друг был, он тоже успел свалить. У него как раз в фотоаппарате пленка кончилась, так он на себе волосы рвал. Такой кадр пропал!
– Мир тесен! – Степан с интересом слушал их разговор. – Федор, а купи нам водочки и бутылку колы. Водка с колой – хорошая штука. Не пробовали?
– Нет, – ответил Монгол. – А кола-то зачем?
Степан засмеялся.
– Фат! А сыграй-ка нам что-нибудь.
Тот обернулся, достал из-за спины гитару и, перекрикивая общий шум и гам, запел:
Громкие фразы! Довольные лица!
В городе этом проживают тупицы.
Зловоньем и смрадом наполнен их мир,
И странно, что я до сих пор еще жив.
На берегу сточной канавы
Построен мой дом из веток и хлама.
В завтрашнем дне толпы спокойны
Там, где идут локальные войны…
Когда он допел, все сдвинули тяжелые стеклянные бокалы.
– Вы сами-то откуда? – спросил Монгол.
– Из Москвы. Слыхал?
– Слышал, да. Россия, кажется, – хмыкнул Монгол.
– Точняк! – Степан полез в рубашку за сигаретами, оттуда вывалилась на стол стодолларовая бумажка.
– Степан, не сори деньгами, – озабоченно сказала Люда.
– А что с ними еще делать?! – крякнул Степан, выворачивая содержимое карманов. На стол выпали целая пачка долларов, ключи от машины, тяжело звякнула бензиновая зажигалка.
– И не такое видали! – мягко проговорил Иван Петрович. – Спрячь, не быкуй. Люда дело говорит.
– Я не быкую, я страдаю. А хочешь, – Степан взял в кулак ворох купюр и, прищурив глаза, обратился к Тому, – тебе дам?
– Мне не нужно.
– Не хочешь – как хочешь. – Степан убрал руку.
Том вдруг вспомнил хмурый апрельский день, раскисшую грязь на задворках городского рынка. Он стоит у длинного вещевого склада. Мимо бегут грузчики, вытирая на ходу пот, толкают перед собой пустые и полные тачки. Работа тяжелая, с шести утра. Зато платят каждый день.
– Тебе чего надо?
Он оглядывается.
На пороге склада – начальник. Румяный, совсем молодой, – всего лет на пять его старше, но уже оплывший не по возрасту, с круглым животиком, выпирающим из-под чистой белой рубашки. Черный галстук в горошек, гордо ломаются наглаженные стрелки черных брюк. Под ними, прямо посреди раскисшей весенней жижи аккуратно сияют блестящие ботинки-лодочки. Чванливый взгляд свысока, оттопыренная губа, длинная сигарета с фильтром.
– Глухой, штоле?.. Эй! Давай, давай, профессор! – вполоборота кричит он понурому старичку-грузчику в больших треснутых очках.
– Ничего. На фонарях бы вас вешать… – Том отворачивается и идет прямо через лужи к выходу.
– Том, ты что? – Монгол тряс его за плечо.
– А? Не, нормально. – Том улыбнулся, глянул исподлобья на новых знакомых. – Задумался просто. Дайте гитару.
Много еще алмазов и нефти
В землях народных лежит.
Товарищ! Доколе сосать будет недра
Кровавый богач-паразит?
Или гнева народного пламя
Не горит больше в наших сердцах?
И вспомнит ли русское знамя
Уже подзабытый Рейхстаг?
Разве мы с тобой не мечтали,
Когда завоюем весь мир,
Чтобы бедные на ноги встали,
Чтоб голодным устроить пир?
Чтобы где-то в далекой Тулузе
Во славу наших побед
Хвалили отечественные французы
Наш добрый чешский абсент!
Помолчим, товарищ. Не жалко.
Реку времени не повернуть.
Твоя газовая зажигалка
Осветит наш верный путь.
– Браво! – грустно сказала Люда, хлопнув в ладоши.
– Хорошая песня. – Степан вытащил стодолларовую бумажку и сунул Тому. Из его сумки посыпались на стол зеленые купюры.
– Зачем мне это? – Том испуганно отстранился.
– Э, стоп, – вдруг сказал Федор. – Погоди. Это как бы про нас песня? Это наезд?
– Эх, Федор, деревянная твоя душа! – Степан даже просветлел лицом. – Вот! Вот! Видишь, какие пацаны! Я же говорил тебе, что есть такие. Мне не жалко, а им не надо. У них в голове и карманах гуляет ветер свободы, а мне дорого то, что не продается. Значит, будем с этим бороться вместе. Насчет денег – это правильно.
Он отшвырнул деньги.
– Степан! – Укоризненно протянула Люда, оглянулась по сторонам, поспешно сгребла со стола содержимое Степановых карманов в свою сумку.
В кафе включили веселую музыку. Люди потянулись на небольшую танцплощадку.
– Посмотрю на море. – Том вылез из-за стола, подошел к голубому парапету, закурил. Внизу, в тупичке на набережной прятались влюбленные парочки. Слева чернел в сумерках силуэт Медведь-горы. Небо померкло: планету укрыла своими крыльями синяя бабочка ночи.
Он молча смотрел на море и, несмотря на алкоголь, все никак не мог отделаться от тяжелого камня на сердце, мысленно возвращаясь к пережитому. Их приключение будто выцвело враз, потеряло важность. Все вокруг стало пустым, неинтересным, бессмысленным.
«Плевать на все, домой поеду», – подумал он, выбросил окурок и вернулся за стол.
Рядом, но так неизмеримо далеко, стоял гул веселья, звенела посуда, мелькали в танце потные, раскрасневшиеся, веселые лица. Иван Петрович уже клевал носом. Федор пил водку, резко запрокидывая назад свою тяжелую чугунную голову. Люда молча курила, Степан обнимал Люду и пытался петь.
– Ой-да не вечер, да не ве-е-чер! Мне-е малым-мало… Водки мне мало! Водки хочу!
Тут же появился официант.
– Держи! – Федор протянул ему стодолларовую купюру. – Два пузыря принеси. Сдачу себе оставь.
– Федор, хватит! – беспомощно страдала Люда.
– Ну нет у меня другой бумаги, – сердито буркнул тот.
– Не жадничай! Жадность – сестра нищеты, – смеялся Степан. – И ведь не поймет! Все беды от баб! Правда, Иван Петрович?
Иван Петрович поднял голову, посмотрел на Степана нетвердым взором и отрицательно помахал пальцем.
– Неее-ет. Не от баб, – ясно сказал он. – Дайте воды.
Ему подвинули стакан колы.
– Растолкуй, Петрович! Ты умеешь! – мотнув головой, сказал Степан и поднял руку, чтобы все замолчали. Чувствовалось, что речи Ивана Петровича ему нравятся.
Иван Петрович отхлебнул из стакана, откашлялся, собрался с мыслями.
– Да просто мы все уроды, – наконец произнес он. – У нас не было нормальных семей, где отцы любили бы матерей. Революция разрушила семейный уклад, выстроенный еще по Домострою, но
