– Это он меня с детства так называет, – пояснила Нина Евгению. – Я в детстве все время себе что-то под нос говорила, что вижу, то и говорю. – И обняла дядю Ваню, он тоже обхватил ее длинными руками, погладил по плечам, по волосам и легонько отстранил, показывая этим, что вовсе не хочет переманивать ее на свою сторону, позволяет сохранить нейтралитет – и демонстрирует этим свое благородство, чистоту помыслов.
– Что-то имеете возразить, Иван Афанасьевич? – напористо спрашивала тетя Поля. – Нашли новые аргументы? А то ведь у вас все сводится к одному слову: дура! Я ему факты – он мне эмоции. Я ему опять факты, а он мне – дура! – пояснила Полина Ивановна Евгению и Нине.
– Ты не дура, ты хуже! – спокойно, с терпеливой улыбкой сказал Иван Афанасьевич. – Дуры те, кто не понимают, что говорят. И я бы тоже согласился, что я дурак, если бы тоже не понимал, что говорю. Но я-то как раз понимаю, в отличие от тебя!
– Вы определитесь, Иван Афанасьевич, то вы говорите, что я не дура, потому что понимаю, то утверждаете, что не понимаю, следовательно, дура.
– Ты понимаешь, да не то! – растолковал Иван Афанасьевич.
– Можно конкретно? А то вы все больше указательными местоимениями оперируете. То, это, эти, те! Будто перстом тычете. Кому в голову, интересно? Мне? Не требуется, благодарю вас!
– Да вам не только пальцем, вам хоть топором на голове теши, до вас не дойдет!
– Знаете, не надо с таким сладострастием выдавать ваши тайные мечты насчет топором по голове, не так поймут!
– Вот! И эта дурь из нее постоянно лезет, – обратился Иван Афанасьевич к Нине. – Кто у нас труд преподавал, а кто литературу, спрашивается? Я с ней образно общаюсь, а она тут же все переводит в изображение меня маньяком каким-то. Я в жизни никого мизинцем не тронул, учеников только словами и голосом успокаивал, даже когда они токарный станок мне попилили, нанюхались чего-то, уроды, и попилили, один станок был на всю школу! Но я стерпел!
– Вот именно, всю жизнь терпите, на мухах отыгрываетесь, зачем так себя мучить, купите ружье, сейчас оружие легко достать, идите добровольцем и убивайте, разрешите себе, наконец!
– А на чью сторону идти? – спросила Нина, но ответа не дождалась: старики интересовались не пояснениями к спору, а самим спором.
– Есть убийство, а есть самозащита, тысячу раз тебя говорил! – поучал Иван Афанасьевич.
– Да кто на тебя нападает, старый?
– А другие не в счет? За других нельзя вступаться?
– Убивать одних ради других? По какому принципу, интересно?
– Тетя Поля, дядя Ваня, хватит! – со смехом взмолилась Нина. – Вы не сердитесь, что я смеюсь, это у меня нервное! Но смешно же на самом деле – столько лет прожить и поругаться из-за каких-то там теорий!
– Какие-то?!
– Теории?!
Иван Афанасьевич и Полина Ивановна возмутились одновременно, повернувшись к Нине и пронзая ее негодующими взглядами.
И тут наконец вступил Евгений.
– Евгений видел, – сказал он, – как эти люди наслаждаются своей ненавистью, своим гневом, энергией своего заработавшего ума. Скорее всего, они годами просто жили и просто работали, а потом вышли на пенсию, заботились о доме, о саде, о ежедневной пище и друг о друге, ни во что не верили, кроме своей жизни, и не испытывали необходимости ни в какой вере. Нет, они не спасались повседневными заботами от ужаса фатальной бессмысленности, потому что на самом деле никогда этого ужаса не испытывали. Трудно найти черную кошку в темной комнате, если туда не входить. И они не входили. Бывает, ты понимаешь нужность чего-то лишь тогда, когда оно у тебя появляется. У них оно появилось в виде идей, эти идеи были разные, но привели к похожим результатам, они почувствовали себя частью чего-то целого, почувствовали причастность к огромным событиям, и если за себя у них раньше не было нужды бороться, если себя незачем было отстаивать, то, будучи теперь представителями разных сообществ, неважно, реальных или вымышленных, они ощутили новую для себя ответственность. При этом они пока, похоже, не подозревали, хотя души их догадывались, что на самом деле их ненависть обернется еще большей, чем раньше, любовью. Все враги рано или поздно превращаются в пылких друзей, именно поэтому русские особенно любят бывших своих врагов немцев или, к примеру, французов, спокойнее относятся к туркам, с которыми тоже воевали, но это были больше не народные, а правительственные войны, и совсем прохладно относятся к испанцам или итальянцам, с которыми они никогда не воевали, то есть на самом деле тоже отчасти воевали, но народная память этого не сохранила. Вопрос только в том, успеют ли Полина Ивановна и Иван Никифорович понять это до момента своей смерти – или сама смерть даст им это понятие, и они, стоя над могилой, то есть тот, кто останется, вдруг поймут всю силу своей любви. Если бы они представили хоть на секунду смерть друг друга, сразу бы все изменилось.
Нина начала слушать с некоторой улыбкой, но, по мере того как Евгений развивал свои мысли, становилась все серьезней.
Полина Ивановна всматривалась в странного полувоенного человека с изумлением, почти с оторопью, несколько раз порывалась возразить, но так ничего и не сказала.
Иван Афанасьевич держал голову прямо, гордо, желая этим показать, что его ничем не собьешь, но, похоже, ему эта прямота давалась уже с трудом, в глазах появилась легкая растерянность.
А Евгений возвысил голос до драматической громкости, будто был на сцене, и декламировал:
– И тут они оба мысленно увидели, как наяву, смерть другого и свое одиночество, им стало жутко и холодно, они поняли, что после этого расхотят жить, несмотря ни на какие идеи, потому что они станут не нужны, ведь идея нужна для спора, а зачем она, если спорить уже не с кем?
Неизвестно, что на самом деле мысленно увидели тетя Поля и дядя Ваня, но после монолога Евгения они оба застыли в похожих положениях – оба смотрели куда-то вниз, отвернувшись друг от друга.
– Так я загоню машину в сарай, дядя Ваня? – поспешила спросить Нина.
– У меня там раскладушка, – пробурчал Иван Афанасьевич. – Можно, конечно, отодвинуть…
– Раскладушка! Будто в доме места нет, – негромко проговорила Полина Ивановна.
– Смотря для кого, – неопределенно высказался Иван Афанасьевич.
– От желания зависит, – так же неопределенно ответила Полина Ивановна.
– Евгений заметил, что Нина подмигивает ему и кивает головой на дверь, намекая, что не надо мешать… – начал было Евгений, но Нина оборвала:
– Да хватит уже все рассказывать, навредишь только! Пойдем! До свиданья, хорошие мои!
Нина обняла дядю Ваня, а потом тетю Полю, взяла мешкающего Евгения за руку и вывела, как ребенка.
Во дворе рассмеялась:
– Кто бы рассказал – не поверила! Но ты все-таки гений, Женя. За пять минут помирил, надо же!
– Еще не помирил.
– Да помирятся, по всему видно. Нет, не зря я тебя взяла, если ты так уговаривать умеешь. Только, боюсь, там трудней придется.
Нина загнала машину в сарай, и они с Евгением пошли по крайним улицам, чтобы, не пересекая центра, выйти к границе.
В этот самый момент Геннадий аккуратно вынул из пола подгнившую доску у стены, и этого было достаточно, чтобы ему, с его аккуратным телосложением, проникнуть в подпол. Там было не так темно, как представлялось, – откуда-то сбоку пробивались лучи света. Геннадий по-пластунски пополз, жалея, что испачкает одежду, и надеясь, что свет пробивается не сквозь вентиляционные дыры в кирпичном фундаменте, а через какую-нибудь достаточно большую дыру. Впрочем, если фундамент старый, кирпичи можно и вынуть.
Глава 30
Втратив біду, зате горе знайду
[49]
Было два командира – Стиркин главный командир, и в помощь ему дали другого командира вместе с десятком бойцов, опытного Вячеслава Грузя. Но с Грузем перед самым выдвижением случилось непредвиденное. Поэтому его бойцы примкнули без Грузя, и это их расслабило. Своего командира нет, а чужой как бы не совсем командир, хотя тоже командир. Они шли без строя, прикладывались к фляжкам, где была не вода, травили анекдоты, Стиркин оглядывался на них и размышлял.
Двигались вдоль границы с Россией, чтобы перейти туда, если что не так.
Подошли к Грежину Выдвинулись в расположение жилой улицы, где по центру была дорога, а по ее сторонам – мягкая зеленая трава-мурава, располагающая к отдыху.
Бойцы Грузя, оставшиеся без Грузя, совсем обнаглели, один из них фамильярно окликнул:
– Командир, не пора привал устроить?
Стиркин повернулся к нему, чтобы отказать, а тот широко улыбнулся и сказал:
– Вот спасибо!
Махнул рукой своим, и те повалились.
– Привал! – смирился с фактом Стиркин.
И его бойцы тоже легли и сели на траву, достали походные припасы, чтобы перекусить.
Бывший диспетчер автоколонны Юрий Тормасов, человек крепкой дисциплины и постоянной наблюдательности, никогда не забывавший, что идет война, и сердившийся на других, что они об этом не всегда помнят даже во время боя, из-за чего часто и гибнут, увидел пересекавшего улицу человека в военной форме и с ним еще кого-то. Он не стал терять время и докладывать, встал и быстро пошел туда. Дошел до перекрестка, увидел удаляющегося солдата и женщину, крикнул:
