не выполнять их, как мы, и печалиться старыми вечерами, как мы. Надо помочь им, надо собрать совет и просто так спросить их всех, белых и неподвижных, разве не помнят они, как болели в детстве от своих стариков, так зачем же забыли об этом, ведь это нехорошо и несправедливо, вон это к чему приводит, малыш-то, наверное, ушел от обиды вниз и только странно спасся, странно был спасен. Она им расскажет всем про их клятвы, она многих помнит еще узкими и вертлявыми, которыми все мы были, почти всех в совете помнит она неумелыми, вот только ОЧЕНЬ СТАРАЯ была уже тогда СТАРОЙ, и она всегда ее помнит белой в пыли и малоподвижной, и малоблестящей. Она посмотрела вниз и увидела, как маленькие тащат на себе траву, увидела и рассмеялась опять, и хотела потянуться, но вспомнила, что может сделать Эдипу больно, и остереглась. Маленькие стали в пары и нагрузили на себя поперек длинные травы, и двигались, косясь друг на друга, в одном ритме одного движения, и очень это было им по вкусу, такая совместность в заботе о другом, очень это было по вкусу, потому что иногда они СОГЛАСНО подпрыгивали вверх над тропой, и это было очень смешно, почти так же смешно и печально, как танец, который устроили они тут с пришельцем в кругу, и как танец Урии и Хаи, когда они отплясывали, хлопая друг друга по заду, у ворот дома Захарии, когда пришли забирать девочку свою Марию прочь из недоброго дома учения в свой стариковский с сумасшедшими запахами и историями, которые рассказываются друг другу тайно во сне по ночам.
Когда они поднесли свой МАЛЕНЬКИМ стожок травы к упавшему сверху, они, это хорошо видела старая змея, хихикая, спрятались сами в него, спрятались, стали травинками. Эдип стал жевать траву и очень испугался, когда они вдруг со смехом и шипом зашевелились у него во рту и стали лезть прочь, очень испугался, весь передернулся и обмочился на старую змею. А малышня хихикала уже над старой змеей, которая растерялась и не знала, что делать, хихикала и потешалась, замирая пасхальными свечками, и скоро Эдип тоже начал, с перепугу громче чем надо, а потом свободно и лихо смеяться, и старая змея тоже, и ОЧЕНЬ СТАРАЯ сверху, она, как видно, тоже следила за всеми этими делами и играла перед сном. Эдипу нельзя было вставать на ноги, так он разлегся на брюхо и стал поднимать-опускать свой хвостик, а змейки плясали рядом и было очень весело всем, разгульно весело, вроде и не будет впереди темной темноты с ее страхами, словно опять наступит сейчас утро без бездны, и солнце опять блеснет в глаза светом и теплом, что живы мы, что прожили детскую ночь.
Вот-вот, именно это я им тоже припомню на совете, именно этот сегодняшний благий вечер, когда свалятся малыши в светлой усталости спать, светлой и смешливой, а не будут слушать в незасыпе звуки темноты и бояться их, и этим страхом только и учиться быть живым для сохранности себя, и забывать в этом страхе детские гордости, и прятать их все глубже и глубже, чтобы и не отыскать вовсе даже тогда, когда они вроде нужны будут, ВРОДЕ нужны, а раз вроде, то нечего и искать свои детские страдания о добре и правде, нечего их искать, пусть себе будут забыты.
А маленькие тем временем валились и правда в усталости и сне, который первый раз пришел к ним ВЕСЕЛЫМ УПАВШИМ СВЕРХУ, валились прямо тут на землю и грелись в шерсти Эдипа и немного щекотали его, но и он был рад им, потому что понимал, что тоже не один, что вот там кто-то шевелится у меня сзади, кто-то такой же маленький и пахучий, как я, такой же, который ищет зашиты перед своим страхом у меня, и я, согревая его от ЕГО страха, гоню прочь в заботе о другом и свой.
Скоро стало совсем тихо, все замерли, а ОЧЕНЬ СТАРАЯ вдруг поняла, что камень под ней не только не остывает, но все греется жарче и жарче, и она развернула кольцо и стала прямой стрелкой, прямой дорогой, которую не знала в себе никогда раньше и на которую все же сумела выйти. Звезды повисли птицами в солнце, мигали крыльями, молчали свой звездный гомон, что все славно, что они следят, что малыш, которому еще многое предстоит, жив и весел, что сейчас ему снятся сны и надо вложить в него желание его прежнего стада, желание по весне искать самку и звать на бой СТАРОГО ЗМЕЯ, чтобы убить его и быть главой стада, звать на бой СПАСШЕГО ЕГО. Он, Эдип, не захочет этого делать и уйдет по весне от змей, чтобы не убить никого из сделавших ему добро, уйдет, не зная почему ушел, так как забудет ЭТОТ наш приказ ему во сне в детстве, забудет, но сделает, как забывает и делает больной в сумасшедшем доме Фомы, когда его лечат гипнозом, дают приказ перестать быть собакой или Эдипом в гипнотическом сне, и он не ХОЧЕТ уже ими быть в бодром своем сознании. Звезды опустили вниз струйки рек, чтобы мог Эдип когда-нибудь окреститься в них, когда-нибудь очень поздно, когда он станет другим пухлоногим, когда он станет Христом Иисусом. Звезды опустили вниз МОКРЫЕ ВОДЫ свои, чтобы они тихонько и в свой срок рассыпали эти высокие горы в песок, жаркий вечный песок, по которому, вот уже видят звезды, идет Мария и за ней верблюд Хаи и две СТАРЫХ змеи, идут, чтобы сделать то, что тоже никто из земных не сможет остановить, хотя будет губить в усердии или неверии, будет изо всех сил РАДЕТЬ в старании разорвать паутину, которая вяжет его смирительной рубахой Игнатовского веселого дома; и этот дом, и Фому в нем тоже УЖЕ видят звезды, видят сразу всех нас: Эдипа, Христа и меня, видят в проволоке нашего лагеря, где они, звезды, странные стражи для нас, и странные узники в своих лагерях. Звезды видят нас всех ВНЕ времени, а просто в одном простом пространстве, как мы видим скот на склоне, а дальше пригорок леса, а там петлю реки, видим сразу всех, и нам это очень ясно, так ясно-яс-но, что хоть кричи. Эдип шевелится, обвитый теткой змеей, шевелится-смотрит сны, Иисус шевелится, обвитый девочкой Марией, и я выпрямляюсь в свою прямую дорогу, и Фома во мне пыль и строгость, и многие дети
