в «нулевые» годы она, как инструктор, сопровождала группу на велосипедах — сама она страстная и умелая велосипедистка — и вместо 20–30 км, если я не ошибаюсь, она их заставила проехать все 70 км — это я точно помню (!!!). В конечном пункте почти все участники лежали на земле без чувств и долго не могли прийти в себя — только у двух человек — у одного парня и у нее самой — были импортные отличные велосипеды — а у всех остальных — советский хлам. Я спросила ее: «А ты знала, что им будет тяжело и они сильно устанут?» — «Конечно!», ответила она с садистским смешком.
Но так же без чувств на земле лежала и я — уже летом в 1998 году, когда она меня спонтанно решила провести по глухим лесам 30 км (они с Леонардом потом «колесиком» по карте уточняли расстояние) — я подвоха не почувствовала, когда она неожиданно вдруг предложила раньше выйти из автобуса (мы были даже не в кроссовках, а в босоножках). По жаре мы шли с 9 утра до 6 вечера, я (гипертоник с юности) не подавала вида, что мне тяжело, но, когда, наконец, вышли уже на автобусную остановку, я, вся бордовая — с диким гулом в ушах (думаю, мое давление было под или за 200), рухнула на асфальт и лежала минут 40 (до приезда автобуса) — Эвелина смеялась (так же, по наблюдениям умного Скотта Фицджеральда, Хемингуэю очень нравилось чувство превосходства, приходящее при виде страданий соперника (См. об этом: Стюарт О`Нэн. К западу от заката (2019) — но для Хемингуэя это должен был быть обязательно соперник, а для моей сестры — просто слабый или умышленно подставленный ею человек.
Вообще, со мной это был не единственный случай. Как-то мы торопились на электричку в Зеленогорске, но она уже отходила и подавала гудки, и — вдруг Эвелина сказала: «Бежим!» (я бежать не хотела — нужно было пробежать всю платформу, нырнуть под носом у состава и влететь в 1-й вагон — какой смысл? — следующая электричка уже через 15 минут!). Но — она уже бежала! Мы успели. Все 55 минут до Финляндского вокзала у меня сильно болело сердце, и я дышала «огнем» (один знакомый врач потом сказал, что мои легкие могли просто сгореть!).
О том, как так случилось, что Эвелина стала такой чёрствой и жестокой, я стала размышлять и уже почти пришла к выводу, что её сделал такой Ленинград. НО, во-первых, она никогда не жила в тяжелых условиях (как многие приезжие на заводах и строительных площадках!), наоборот, совершенно не пыльная работа! А, во-вторых, я всё-таки вытащила из своей памяти один эпизод, который опровергает «стала». Декабрь 1968 года. Вечер в школе. Обычно из военного училища приводили взвод курсантов первого (редко второго и никогда — третьего) курса. Но в тот вечер был взвод именно третьего курса. Курсанты долго стояли у стены, нехотя мялись и на медленные танцы девочек почти не приглашали (потом скажу почему). И вдруг Эвелина резко шагнула в их сторону и стала их в буквальном смысле выталкивать на середину, чтобы они начали приглашать и танцевать. Я эту сцену только видела (что она при этом говорила — я не слышала — была не рядом). Резонанс был ошеломительный! От Эвелины этого никто не ожидал (она ведь всегда такая очень спокойная!). Дома мама, когда узнала от нас о случившемся, восхищенно произнесла: «Какая молодец!». Но я хорошо помню свои слова в ответ: «Никакая она не молодец — этих ребят невесты ждут дома!». Так оно и случилось: после такого грубого выпихивания, она обратила на себя внимание взводного, он пригласил её на танец и … у них закрутился роман (он бывал у нас дома, мама кормила его вкусными обедами, а отец на машине на зимние каникулы отвез его на поезд в Петров Вал!). Но… уже через месяц он прислал Эвелине письмо с просьбой его забыть, потому что дома давно его ждёт невеста! Для неё это был страшный удар: она долго рыдала, потом грубо меня оттолкнув, убежала на улицу. Мама пришла с работы и кинулась ее искать, бросив в мою сторону «Тебе это не понять!». Мне это было слышать неприятно. Зато к маме осознание того, что она не знала свою дочь! — придет только через 25 лет!
В 1984 году в Ленинград должна была полететь мама, но отец тоже настоял (его «маккиавеллиевские манипуляции», о которых я писала выше) и они полетели оба. Уже через неделю мы с Виктором встречали их в аэропорту в Волгограде. Я впервые видела, чтобы нам так радовался отец, он был безмерно рад — и почти рыдал (мы были в буквальном смысле озадачены). Потом дома он все рассказал. Оказывается, они все вместе жили в 3-х-комнатной квартире свекрови одной подруги — те все разъехались по своим дачам). Когда вечером Эвелина с мужем возвращались с работы, они демонстративно проходили мимо родителей, закрывались в «своей» комнате и ужинали отдельно (как она потом с невозмутимым видом мне сама объяснила: родители должны были сами себя кормить и ещё им что-нибудь покупать на ужин!). Это уже была какая-то новая форма дикости. Отцу особенно было обидно — Эвелина была его любимой дочерью (мама с самого начала подчёркивала, что Эвелина похожа на него, а я — на нее), он никогда на нее денег не жалел (мне он никогда ничего не покупал и я к этому всегда относилась спокойно и даже считала это нормальным явлением, хотя, конечно, это не нормально). Итак, он каждый год, приезжая в Ленинград, покупал ей очень дорогие югославские сапоги (совсем недавно она попыталась все это отрицать, но, видя мое возмущение, нехотя бросила: «Может, что-то и покупал!»). А тогда он уже в конце их пребывания в Ленинграде решил все-таки выяснить, почему она так себя ведет. «Что случилось?» — спросил он, провожая ее утром на работу на электричку. «Ничего не случилось. Деньги давай! Больше ничего не нужно — что тут непонятного?». Он был сражен. Отдал сумочку и побрел обратно.
А в 1987 году в феврале зимой, приехав в гости в Ленинград (на студенческие каникулы нас иногда отпускали на несколько дней), теперь уже я была погружена в беспрецедентное хамство. Она со мной просто не разговаривала. Нигде. Ни дома («да» — «нет»), ни на работе (просто проходила, как мимо мебели). Я попыталась с ней объясниться на рынке утром (до ее работы)
