со слезами на глазах спросила: «Что происходит? В чем моя вина?». И получила стандартный ответ подлого человека: «А что ты сама не знаешь разве?». Я не знала (в конце этого эссе я озвучу ее ответ, который я услышала от нее в 2008 году — 21 год спустя!).
Но дело в том, что именно в тот приезд я увидела огромную перемену во взаимоотношениях между Эвелиной и Леонардом — вместо «Элечка» и «Леочка» они стали называть друг друга полными именами — «Эвелина» — «Леонард» и интонации были — жесткие. Больше к уменьшительным мягким суффиксам они уже не вернулись никогда. Задавать вопросы было глупо (она никогда не была открытым и честным человеком, она всегда была лживой (мама всегда говорила с детства: «Эвелина всегда врет» и недаром Борис, ее сегодняшний муж, часто говорит ей «Хватит врать!»), т. е. она не просто врала и врет, а врала и врет с упоением, сама верила и верит в это (неврологи называют таких конфабуляторов «правдивыми лжецами» — См. об этом в прекрасной книге «Дуэль нейрохирургов» (2015) Сэма Кина).
Но были, вероятно, и еще две причины. Одна из них относится непосредственно ко мне: именно в тот мой приезд неожиданно в гости пришел наш родственник — двоюродный брат — из Новосибирска (Виктор Эрлих был в командировке) и мы с ним очень живо обсуждали всякие научные проблемы (я была в начале своего научного пути, а он уже через два года в 1989 году защитил кандидатскую диссертацию по истории, потом в 2010 году — докторскую). Видно было, что моей сестре это общение было неприятно, а на следующий день Витя снова захотел приехать, но она мне сама сказала, что по телефону она ему отказала. Вторая причина касается Леонарда (но это мои предположения). В 1985 году (т. е. за два года до этого) их разыскали родственники Леонарда — литовцы — оказалось, что Леонард по отцу наполовину литовец (раньше думал, что у него польские корни — это бабушка со стороны матери этот факт скрыла: его родители рано разошлись, а мать умерла в блокаду). Между ними и литовцами началось очень интенсивное общение, в котором, возможно, между Эвелиной и Альгисом (двоюродным братом Леонарда — он был моложе его на 13 лет и старше Эвелины — всего на 5 лет) возникла особая симпатия. Эта симпатия, по всей вероятности, и была причиной возникшего отчуждения между супругами. Но факт остается фактом: Эвелина изменилась радикально: к родителям относилась неподобающе (мама после последней поездки в Ленинград сказала только одну фразу «Я не знала свою дочь», ко мне — с неприкрытой ненавистью, к своему мужу — очень холодно-сдержанно.
Вообще, как мне много лет спустя рассказала соседка Галя, с появлением Эвелины в квартире их мирная жизнь закончилась. До неё они жили очень дружно. В одно мгновение Эвелина положила конец «мужским междусобойчикам» — выпивать вместе они уже не могли. Атмосфера была напряженной, особенно после того, как дочь Галины Ольга вышла замуж за парня с Украины (между ним и Эвелиной возникло непримиримое противостояние). Об этих скандалах я могла только догадываться. Галя мне сказала только одну фразу: «Эвелина всех всегда сталкивала лбами». И я думаю, что это так и было. Мне сама Эвелина рассказала только об одном случае, который это подтвердил (как она будто бы видела, как парень утром выводил из комнаты какую-то девицу, рассказала об это соседке, а соседка — всему семейству — скандал был ужасный!). Я, слушая рассказ Эвелины, удивилась только одному — как она об этом узнала? И вдруг она говорит: «Знаешь, я как-то в 5 утра встала в туалет и увидела силуэт этой девицы в проеме двери». Я отреагировала мгновенно: «Ты? В 5 утра? Ты же никогда утром в туалет не встаешь!». И тут я вижу, как она густо покраснела (редчайшее явление!), но поспешно парировала: «А тогда встала!». И я поняла — вся история от начала до конца была ею выдумана!
Шло время. Именно в этот период вырвалась наружу еще одна ненависть — к своей стране и государству в целом. Зато она подобострастно — трепетно относилась к Литве, к литовцам и ко всем родственникам Леонарда. Уже тогда мама (мы с ней обе — очень большие патриоты своей страны, несмотря ни на что!) говорила с возмущением о холопстве Эвелины (кто такие литовцы — чухонцы — вспомним, как об этом писал в «Медном всаднике» Пушкин — разве могут они сравниться с великой Россией? — я маме аплодировала!).
Снова шло время. Мамы не стало в 1993 году. И следующие пять лет были для меня временем нешуточных испытаний спасения своей души, когда я осталась один на один с отцом: его цель была (как он сам сказал): подчинить меня — поэтому он наложил запреты на все: я не имела права пользоваться телефоном (я все время ходила звонить по телефону-автомату на улицу через дорогу — часто почему-то, помнится, в метель и в дождь — зато в свою любимую погоду!), балконом, который был в его комнате (белье я сушила в ванной), телевизором (он мне как раз был и не нужен!), я практически ничего не готовила на кухне (кроме тортиков для своих гостей — уже в 2 часа ночи, когда он уже давно спал), холодильник я вынуждена была перенести в свою 8-ми-метровую комнату (он беспардонно им пользовался!) — в общем, в 4-х-комнатной квартире я жила в крохотной комнате с 3-мя тысячами книг (но она не была тесной — а очень, по мнению многих, уютной (одна моя подруга назвала ее «Маленький Париж») — с теплой интеллектуальной атмосферой (где к тому же всегда звучала классическая и инструментальная музыка моих пластинок, и под которую мы пили шампанское, ели вкусное мясо и лопали мои «Наполеончики») и в которую попадали мои друзья и мои студенты, надеюсь, с радостью. Таким образом, мои девизы с юности «Несмотря ни на что!» и «Из всего можно сделать конфетку!» — прекрасно работали.
А я продолжала (уже реже) приезжать в Ленинград (мой мазохизм было не остановить!). Прекрасно понимая отношение к себе (правда, справедливости ради надо сказать, что иногда (очень редко!) мой приезд проходил не очень болезненно, например, летом 1996 года), я не представляла себе полный разрыв с сестрой — я была к ней очень привязана и я ее любила. Но как надо было сильно поиздеваться, чтобы я, наконец, созрела для принятия решения (потребовалось еще почти 20 лет!).
