был потрясающим. Мы с Андрюшей Переходником прекрасно отвели на английском языке вечер, а мне сказали, что я была элегантна в своем новом тонком шерстяном красном платье и туфельках на высоких каблуках: мне в шутку кто-то сказал, чтобы я его вовсе не снимала). Мне это напомнило один эпизод из моего преподавания в СХИ. Как-то в начале 90-х я рискнула прийти в институт на свой день рождения в очень короткой юбке (1 сентября студентов, как правило, еще не было — они были в колхозах). И вот иду я со своим тортиком «Наполеоном», чтобы отметить день рождения, как обычно, на кафедре, по пустому коридору и вдруг чувствую что-то не так. Поворачиваюсь назад — вижу своих студентов-мальчиков (человек 10), которые бесшумно меня окружили сзади и почти хором, глядя на мою короткую юбку, задали один единственный вопрос: «Почему Вы так всегда не ходите?». Я ответила, что их, вообще-то, здесь не должно было быть. Но не скрою — было приятно (да простят меня за такое отступление).
Так, моя сверхценная привязанность к маме постепенно стала таять. Многое способствовало ее исчезновению: постоянный диктат, постоянное желание унизить, полное отсутствие эмпатии и заботы. Например, когда я тяжело заболела в 1987 году (См. мое эссе «Мои болезни: с врачами и без врачей») и вскользь только намекнула на свое состояние, мама тут же отпарировала: «Имей в виду: я с тобой возиться не буду!». Помню, как я ответила: «Да и не надо со мной возиться — я сама справлюсь». И справилась. Хоть на это понадобилось много лет.
Очень не хотелось бы, чтобы мой рассказ о родителях сводился к перечню «мелких придирок» (сама удивляюсь, но они меня морально не разрушили: они не повлияли ни на мое восприятие мира, ни на мое отношение к людям, ни на мое поведение, более того — в некоторых случаях я об этом рассказывала с самоиронией), но эти эпизоды все-таки совсем бесследно не проходили: во — первых, безусловно, формировали у меня неуверенность в себе (которую потом в жизни мне приходилось преодолевать невероятными усилиями), во-вторых, они создавали атмосферу напряжения, в которой я вынуждена была жить, но — от которой я позже все-таки научилась дистанцироваться — я просто в течение многих последующих лет очень много работала: уезжала в 7–8 утра, а приезжала, ведя занятия английского языка на вечерних курсах 4 раза в неделю, в 10–11 часов вечера (родители уже спали и — ночь была моя!) — и это был мой единственный выход.
Но — главное (я всегда помнила об этом!) — нужно было сохранить в себе душевную мягкость и тонкость восприятия (как писал в своих эссе Хорхе Борхес: «Мой отец был умным человеком, а, значит, мягким» — в буддизме это называется укрощенный ум). Ф.М. Достоевский вообще по реакции на трудные ситуации определял «хорошего человека», если реакция была мягкой (человек расстраивался), значит, это хороший человек, но, если злился — про такого в своем «Дневнике писателя за 1876 год» в 23 томе 30-томного академического издания (1980) — он очень точно и едко написал: «Готов мстить каждому за свое ничтожество!».
Вообще, родителей в определенной степени можно было понять (они прошли через ГУЛАГ — лагеря, ссылки). Правда, вся их дальнейшая очень долгая жизнь после Крайнего Севера была внешне очень благополучной: Никаких болезней! Никогда! 3-х-комнатная квартира в Камышине, а потом после переезда в Волгоград (благодаря отцу — спасибо ему большое!) и прекрасная 4-х-комнатная — в Волгограде! Самые высокие пенсии (132 руб.) — у них было всё … кроме хороших отношений между собой — они никогда друг другу не уступали, каждый стремился доминировать! И это был не просто конфликт между лидерами, это была борьба за власть (территорий, имущества, даже — человеческих душ)!
Моя сестра: История личностной деградации. Эвелина (Эля, Элечка, как я ее всегда называла) была в моей жизни второй очень сильной привязанностью. Мы росли вместе (двойняшки): мы вместе дома делили одну комнату, всегда вместе делали уроки, вместе ходили на школьные вечера — и — никогда не ссорились! Мне всегда казалось, что она ко мне относится так же, как и я к ней. Но это только казалось. Спустя много лет я сделала анализ ее поведения в детстве и юности и открыла одну очень важную деталь: она всегда была спокойна (это отмечали все), но она никогда не улыбалась. Поэтому, когда позже она меня встречала на вокзале в Ленинграде и не улыбалась (даже в ответ на мою улыбку!) — для меня, как ни странно, это было привычно (хотя в глубине души было неуютно). Но только теперь я понимаю, что в ее спокойствии я не сумела прочитать главное — равнодушие и, как потом выяснилось, даже скрытую враждебность. Со временем ее отношения ко мне стали реально враждебными, но никогда я не хотела разрывать с ней даже такие отношения.
Если сделать ее быстрый основной психологический профиль, то главное для нее было (деньги тогда еще не выступили на первый план!) — обратить на себя внимание и почувствовать собственное превосходство, но не путем сложного профессионального развития, а более легким путем — для этого достаточно было вырваться из дома и уехать в Ленинград. Только одна фраза, как рефрен, повторявшаяся в жизни, «Эвелина живет в Ленинграде!» — возвышала ее над всеми провинциалами и делала ее исключительной (как в ее собственных глазах, так и в глазах других — она была в этом уверенна!). И это, действительно, многие годы работало! И мама часто повторяла: «Моя дочь живет в Ленинграде!». Этому способствовал и извечный дефицит продуктов и товаров (она приезжала домой в гости, как фея, с сервелатом, сгущенкой, шпротами и — прекрасными книгами, которые вручала маме и она ставила их в свой книжный шкаф, особенно книги о животных, которые потом несколько лет спустя она же тайком и вывезет из Волгограда, как и тостер, который она когда-то подарила — тоже будет «украден», потому что лежал на антресолях — мама, когда все это обнаружилось, была в шоке!).
Моя сестра в своей жизни никогда особенно не парилась (ее собственное любимое выражение «Я не парюсь!»): ни в выборе профессии (в своей юности она понятия не имела, кем она могла бы и должна была бы стать (хотя в школе хорошо успевала по истории) — поняла это только после 60 лет и то — потому что увидела перед собой пример землемера-топографа — у сына своего третьего мужа), ни в глубоком погружении получения знаний (по ночам
