– Себя не пересилишь. Тебе не понять таких людей, как я, как мы, не таких, как ты сам. Ты – как птица, что летает по воздуху, как рыба, что плавает в воде. Ты движешься, смотришь туда, сюда, хочешь то того, то этого. А другие живут на земле, и передвигаются еле-еле, и не смотрят…
– Хартли, доверься мне, уедем вместе, я свезу тебя на себе. Ты тоже сможешь двигаться, смотреть по сторонам…
– Мне нужно домой.
Я ушел от нее, запер дверь и выбежал из дому. С одной из ближайших скал я увидел Джеймса, он стоял на мосту над Минновым Котлом. Он помахал мне, окликнул, и я спустился к нему.
– Чарльз, подумай, какая же силища заключена в этой воде. Это фантастика, это ужас, верно?
Его голос был еле слышен за ревом водоворота.
– Да.
– Это грандиозно, да, именно грандиозно. Кант оценил бы это. И Леонардо. И Хокусаи.
– Вероятно.
– А птицы… ты только посмотри на этих длинноносых.
– Я думал, это обыкновенные бакланы.
– Нет, длинноносые. Я сегодня видел и клушицу, и сорочая. А в бухте слышал кроншнепов.
– Ты когда уезжаешь?
– Знаешь, твои друзья мне нравятся.
– А ты им.
– Мальчик, по-моему, хороший.
– Да…
– Нет, ты посмотри на эту воду, что она выделывает!
Мы двинулись к дому. Подходило время второго завтрака, если для кого-то еще существовали такие условности.
Джеймс привез с собой полную форму для отдыха на море: на нем были очень старые закатанные штаны цвета хаки и чистая, но древняя синяя рубашка навыпуск, незастегнутая, открывающая верхнюю часть его худого, почти безволосого розового тела. На ногах – сандалии, сквозь которые виднелись его тощие белые ступни с цепкими костлявыми пальцами, которые в детстве очень меня занимали. («У Джеймса ноги как руки», – сообщил я однажды матери, словно обнаружив тайное уродство.)
Приближаясь к дому, он сказал:
– Как же ты намерен поступить?
– С чем?
– С ней.
– Не знаю. Ты когда уезжаешь?
– До завтра остаться можно?
– Можно.
Мы вошли в кухню, и я автоматически взял в руки поднос, приготовленный Гилбертом для Хартли. Я отнес его наверх, отпер дверь и, как всегда, поставил поднос на стол.
Она плакала и не сказала мне ни слова.
– Хартли, не убивай меня своим горем. Ты не знаешь, что ты со мной делаешь.
Она не ответила, не пошевелилась, а только плакала, привалясь к стене и глядя прямо перед собой, изредка утирая медленные слезы тыльной стороной руки.
Я посидел с ней молча. Я сидел на стуле и поглядывал по сторонам, как будто столь обыденное занятие могло ее утешить. Заметил пятно сырости на потолке, трещину в одном из стекол длинного окна. Фиолетовый пух на полу – наверно, из какого-нибудь кресла миссис Чорни. Наконец я встал, легонько коснулся ее плеча и ушел. При мне она есть отказывалась. Дверь я запер.
Когда я вернулся в кухню, они все четверо стояли вокруг стола, на котором Гилберт расположил завтрак – ветчину и язык с салатом из зелени и молодой картошкой и крутые яйца для Джеймса. Их еда меня теперь, конечно, совсем не интересовала, да и вообще аппетит у меня почти пропал. Под краном студились две откупоренные бутылки белого вина. Перегрин, в одетом виде выглядевший куда пристойнее, пил виски и слушал по транзистору матч. Когда я вошел, наступило молчание. Перри выключил радио. Все словно чего-то ждали.
Я налил себе бокал вина и подцепил на вилку кусок ветчины.
– Продолжайте, не стесняйтесь. Я поем на воздухе.
– Не уходи, мы хотим с тобой поговорить, – сказал Перегрин.
– А я не хочу с вами говорить.
– Мы хотим тебе помочь, – сказал Гилберт.
– Да ну вас к черту.
– Подожди, пожалуйста, минутку, – сказал Джеймс. – Титус хотел тебе что-то сказать. Ведь правда, Титус?
Титус, весь красный, промямлил, не глядя на меня:
– По-моему, вы должны отпустить мою мать домой.
– Ее дом здесь.
– Но право же, дружище… – начал Перегрин.
– Я не нуждаюсь в ваших советах. Я вас сюда не звал.
Джеймс сел, остальные тоже. Я остался стоять.
– Мы не хотим вмешиваться, – сказал Джеймс.
– Ну и не надо.
– И не хотим докучать тебе советами. Мы эту ситуацию не понимаем, что вполне естественно. Но мне кажется, что ты и сам ее не совсем понимаешь. Мы не хотим тебя уговаривать…
– Тогда зачем вы настроили Титуса сказать то, что он сейчас сказал?
– Чтобы ты услышал определенное мнение. Титус так считает, но боялся тебе сказать.
– Вздор.
– Тебе предстоит трудное и, сколько я понимаю, безотлагательное решение. Если б ты согласился с нами поговорить, мы бы помогли тебе принять это решение разумно, и не только принять, но и выполнить. Ты не можешь не видеть, что тебе нужна помощь.
– Мне нужен шофер, а больше ничего.
– Тебе нужна поддержка. Я – твой единственный родственник. Гилберт и Перегрин – твои близкие друзья.
– Ничего подобного.
– Титус говорит, что ты для него как отец.
– Вы, я вижу, всласть обо мне посудачили.
– Не сердись, Чарльз, – сказал Перегрин. – Мы не ожидали, что угодим в такую передрягу. Мы приехали сюда отдохнуть. Но видим, что тебе несладко, и хотим тебя поддержать.
– Вы ничем не можете мне помочь.
– Неверно, – сказал Джеймс. – Я думаю, тебе станет намного легче, если ты обсудишь все это дело с нами – не обязательно детали, но общую линию. Это не потребует от тебя ничего бесчестного. Так вот, грубо говоря, возможны два варианта: или ты держишь ее у себя, или возвращаешь. Рассмотрим сперва, что будет, если ты ее вернешь.
– Я не собираюсь ее возвращать, как ты изволил выразиться. Она не бутылка.
– Из слов Титуса я понял, что ты отчасти потому не отвозишь ее домой, хоть она и хочет уехать…
– Она не хочет.
– …что опасаешься за нее, боишься каких-нибудь эксцессов со стороны мужа.
– Это одна из причин, есть еще сто других.
– Но если эти возможные эксцессы – результат недоразумения и если это недоразумение можно разъяснить…
– Не говори глупостей, Джеймс. Ты отлично понимаешь, что то, что я сделал, как это ни назови, нельзя ни разъяснить, ни оправдать. И ты, пожалуйста, думай, что мне говоришь.
– Я пытаюсь сказать тебе две вещи. Во-первых, что, если ты намерен отвезти ее домой, это надо сделать с умом. Мы все поедем с тобой в порядке демонстрации силы, а также чтобы подтвердить твои показания.
– Показания?!
– А во-вторых, что, если ты не собираешься ее вернуть, потому что боишься насильственных действий и этот страх можно ослабить, это может повлиять на твое решение.
– Ты понимаешь, что он имеет в виду? – спросил Перегрин.
– Да! Но, как признал Джеймс, понять ситуацию не в ваших силах. Вы говорите – объяснить, подтвердить показания, с тем же успехом можно что-то объяснить бизону. И вообще вся эта аргументация ни к чему, двух возможностей нет. Я не допускаю возможности ее возвращения к мужу.
– Ну, тогда рассмотрим второй вариант, – сказал Джеймс.
– Ничего мы рассматривать не будем. Я не желаю, чтобы вы копались в этой проблеме. Это наглость с вашей стороны и очень для меня обидно. Но раз уж речь об этом зашла, я хотел бы спросить Титуса, почему мне, по его мнению, следует отпустить его мать домой.
Титус, все это время неотрывно глядевший на ветчину (может быть, проголодался), покраснел и ответил с явной неохотой, не поднимая глаз:
– Ну… понимаете… тут как бы и моя вина…
– Это еще каким образом?
– Это очень трудно, когда отцы и матери… тут намешано столько разных эмоций и… как бы это сказать… предрассудков, что ли. Может, я вам все описал ужаснее, чем оно было, хотя и было ужасно. А она часто преувеличивает, в голове у нее полно всяких идей и фантазий. Может быть, ей с ним и правда лучше, а я против того, чтобы людей принуждали, по-моему, люди должны быть свободны. Вы хотите все решить наспех. Но если она захочет к вам прийти, то может прийти и потом, когда успеет все обдумать.
– Правильно, Титус, – сказал Джеймс.
Титус бросил на него взгляд, всколыхнувший мою недремлющую ревность.
Перегрин сказал:
– В браке ты ничего не смыслишь, Чарльз. Не побывал в этой шкуре. Тебе кажется, что любая размолвка – это конец, крушение, а это вовсе не так.
– Прежде всего, – сказал я, – свобода здесь ни при чем, мы имеем дело с человеком запуганным, с узницей. Ее нужно вывести из тюрьмы, сама она никогда не выйдет. Так что решать это надо сейчас. Если она к нему вернется, то уж не уйдет никогда.
Джеймс сказал:
– А это разве ничего не значит? Разве это не значит, что ей следует вернуться? Что она хочет там остаться? Обычно люди делают то, что им хочется, пусть и не сознавая этого.
– Может, она и останется. Но «захочет»? Тут не размолвка, как сказал Перри, тем доказав, что понятия не имеет, о чем идет речь. Этот человек замучил ее, затравил, она никогда не была с ним счастлива, она сама мне это сказала.
– Может, брак ее и не был счастливым, но продержался он долго. Ты слишком много думаешь о счастье, Чарльз. А это не так уж важно.
