я отправиться в путешествие с такой щетиной!»
При слове «путешествие» его что-то тихонько толкнуло, словно на секунду чья-то темная рука легла на сердце...
И он в глубине души почувствовал, что это будет его последнее путешествие, однако предвкушение освежающего бритья и спокойной, неторопливой уборки комнаты заставило эту мрачную тень бесследно исчезнуть.
Да, Вальпургиева ночь жизни вскоре отступит перед сияющим утром, а неопределенная и тем не менее радостно трепещущая уверенность в том, что он не оставит на земле ничего для себя постыдного, наполнила его душу необыкновенным весельем.
Он сразу ощутил себя настоящим «превосходительством». Побрился, вымылся, подстриг и отполировал ногти, все брюки аккуратно сложил по складке и повесил в шкаф, рядом на вешалки — сюртуки и жилеты, воротнички легли идеально симметричным кругом, а пестрые вымпелы галстуков повисли на дверце шкафа в прощальном салюте.
Скатал каучуковую ванну, использованную воду вылил в туалетное ведро; каждый сапог аккуратно натянул на свою колодку.
Пустые чемоданы были сложены пирамидой и придвинуты к стене...
Самой последней он сурово, но без упреков захлопнул «белокурую бестию», а дабы она уже никогда не смела восставать против своего господина, повязал ее саксонскую морду голубой ленточкой со стальным ключиком.
Над выбором костюма он не задумывался; всему свое время.
Парадный мундир, не надевавшийся уже многие годы, висел в оклеенном обоями стенном шкафу, рядом — шпага с перламутровым эфесом и бархатная треуголка.
Степенно, с подобающим достоинством он стал облачаться в свою униформу: черные панталоны с золотыми лампасами, блестящие лаковые сапоги, золотом отороченный сюртук с подшитыми сзади фалдами, под жилет — узкое кружевное жабо. Препоясался шпагой и продел голову в петлю с висящим на ней черепаховым лорнетом.
Ночную рубашку спрятал в постель и разгладил на покрывале последние складки.
Потом, за письменным столом, он исполнил просьбу барона
Эльзенвангера: снабдил пустой пожелтевший конверт необходимой пометкой. И наконец, извлекши из выдвижного ящика свое сразу по исполнении совершеннолетия составленное завещание, дописал в конце:
«В случае моей смерти все мое состояние в ценных бумагах, а также прочее движимое и недвижимое имущество принадлежит девице Лизе Коссут, Градчаны, переулок Новый свет, № 7, первый этаж, или, если она умрет прежде меня, моему камердинеру господину Ладиславу Подрузеку.
Экономке завещаю мои брюки — те самые, что висят на люстре.
Все расходы на мое погребение, согласно высочайшему указу § 13, ложатся на императорско-королевский фонд.
Относительно места погребения никаких особых пожеланий не имею; хотя, если фонд одобрит соответствующие затраты, мне было бы приятно покоиться где-нибудь на кладбище в Писеке; и здесь я особенно настаиваю на одном пункте: мои земные останки ни в коем случае не должны перевозиться по железной дороге или же с помощью иных подобных транспортных средств, а главное: мое тело не должно быть захоронено внизу, в Праге или в каком-нибудь другом, по ту сторону реки расположенном месте».
Когда завещание было опечатано, господин императорский лейб-медик раскрыл дневник и каллиграфическим почерком внес туда события последних дней.
Здесь ему впервые пришлось отступить от строгого ритуала своих предков.
В самом низу последней страницы он поставил подпись и тщательно, по линейке провел жирную горизонтальную черту.
По праву последнего из Флугбайлей он сам сделал то, что по традиции должен был сделать его потомок.
Неторопливо натянул белые лайковые перчатки.
И тут его взгляд случайно упал на какой-то перевязанный ниткой пакетик, лежавший на полу.
— Должно быть, это Лиза забыла, — пробормотал он. — Совершенно верно: сегодня утром она хотела передать его мне, но так и не решилась.
Он развязал нитки — и в его руках оказался носовой платок с вытканным вензелем «Л. К.», тот самый, который он так отчетливо вспомнил в «Зеленой лягушке».
Он властно подавил поднимавшееся в груди волнение: «слезы — и мундир экселенца?» — однако долгий поцелуй все же запечатлел на этом последнем знаке внимания своей дамы.
Бережно пряча его в нагрудном кармане, он с ужасом заметил, что забыл свой собственный.
«Молодец Лизинка, она обо всем помнит. Ведь я чуть было не отправился в путешествие без носового платка!» — прошептал он про себя.
Снаружи заскрипел ключ, и двери темницы распахнулись. В том, что это произошло именно тогда, когда были закончены все приготовления, ничего странного для его превосходительства не было: стоило ему только преоблачиться в золотое шитье своей униформы, и в этом далеко не лучшем из миров сразу воцарились порядок, точность, закон.
Прямой как свечка, продефилировал преображенный лейб-медик мимо обалдевшего Ладислава вниз по лестнице.
Само собой разумеется, дрожки уже ждали во внутреннем дворе, он только бросил ледяное «я знаю» брызжущему новостями камердинеру: «Экселенц! Теперь можно ехать без опаски. Все в соборе, там сейчас коронуют Отакара Ш Борживоя в короли мира».
Узнав в сумерках замкового двора высокую статную фигуру и спокойное, полное достоинства лицо своего господина, кучер почтительно сорвал с головы шапку и занялся каретой.
— Нет, верх не закрывать! — приказал императорский лейб- медик. — Поезжай в Новый свет!
Слуга и кучер застыли.
Однако возражать ни тот, ни другой не рискнул.
В узком переулке над Оленьим рвом дрожки с призрачной соловой конягой вспугнули собравшихся там стариков и детей; вдоль кривой стены пронесся отчаянный крик:
— Солдаты! Солдаты идут! Святой Вацлав, молись за нас! Перед домом № 7 Карличек остановился и шлепнул шорами. В тусклом свете уличного фонаря господин императорский лейб-медик разглядел группу женщин. Они стояли перед запертой дверью, стараясь ее открыть.
Часть из них сгрудилась вокруг чего-то темного, продолговатого, лежащего на земле, — одни склонились над ним, другие с любопытством выглядывали из-за плеч.
Императорский лейб-медик сошел с дрожек, приблизился: бабы боязливо раздались в стороны...
Перед ним на носилках лежала Богемская Лиза.
Глубокая рана зияла на затылке.
Схватившись за сердце, господин императорский лейб-медик покачнулся.
Кто-то рядом сказал вполголоса:
— Говорят, она встала перед южными воротами Града, на пути бунтовщиков; они убили ее.
Он опустился на колени и, сжав в ладонях голову старухи, долго смотрел в ее потухшие глаза.
Потом поцеловал холодный лоб, бережно опустил голову на носилки, поднялся, сел в карету.
Толпа дрогнула. Бабы молча перекрестились...
— Теперь куда? — дрожащими губами спросил кучер.
— Прямо, — прошептал императорский лейб-медик. — Прямо. Все время прямо и — прочь...
Дрожки бросало из стороны в сторону сначала влажными, туманными, вязкими лугами, потом мягкими колосящимися пашнями: кучер боялся деревенских проселков — смерть была бы неминуема, заметь кто-нибудь в открытых дрожках сверкающую золотом униформу его превосходительства.
Карличек без конца
