на недосягаемую кровать: там, на мягком, уютном ложе, возлежал карманный хронометр, а его отрезанный от мира хозяин даже не мог установить точное время суток. Наконец попранное чувство справедливости и порядка восстало в нем, в благородном порыве он напряг свои поджилки и предпринял отчаянную попытку вскарабкаться на глетчер крахмальных фрачных рубашек — вот где пригодился бы тот, приснившийся ему недавно, альпеншток, — но, увы, мужество его было сломлено в самом начале. Даже «Отважный Харра» не рискнул бы преодолеть такое препятствие.
Мысль лейб-медика напряженно пульсировала...
Только два чемодана могли скрывать вожделенную оболочку для ног: либо эта желтая длинная каналья из Лейпцига — от «Медлера и К°», либо тот незыблемый гранитный куб из серого полотна, соразмерно вырубленный в форме краеугольного камня Соломонова храма.
Итак, tertium non datur[20].
После долгих колебаний он выбрал «краеугольный камень», однако был вынужден отринуть его, ибо содержимое сего «камня преткновения» — так сказать, субстанциональное ядро, — ни в коей мере не соответствовало велению насущного момента.
И хотя вещи, обнаруженные в нем, по своему назначению все же приближались, подобно теням грядущих событий, к потребностям нижней половины человеческого тела, тем не менее до брюк им было еще ох как далеко. На свет Божий почему-то являлись совершенно неактуальные предметы: свернутая ванна из каучука, стопка мягкой туалетной бумаги, грелка и, наконец, лакированная под бронзу жестяная посудина с огромным носом, а на нем длинный резиновый шланг, наподобие морских змей Лаокоона свернувший свои тугие кольца на нежной шее статуэтки великого полководца графа Радецкого, невесть как попавшей в багаж...
Вздох облегчения вырвался из измученной груди Тадеуша
Флугбайля — исторгла сей вздох конечно же не радость по поводу встречи с красным прожорливым шлангом, но блаженное сознание невозможности повторной ошибки: теперь всего лишь тонкая оболочка изготовленного в Саксонии чемодана разделяла хозяина и брюки — желание и удовлетворение.
По-борцовски вытянув вперед всесокрушающие длани, господин императорский лейб-медик, покрытый холмом из парчовых жилетов и сигарных коробок, шаг за шагом неотвратимо надвигался на этого на первый взгляд такого безобидно мирного посланца соседнего союзного государства.
Крепко сцепив свою пасть сверкающим замком и, видимо, целиком полагаясь на преимущество в весе, подлый желтый фабрикат с берегов Плейсе угрюмо ожидал нападения Пингвина.
Вначале оценивающее прощупывание, почти нежные пожатия и повороты кнопок, потом резкие злобные тычки в нижнюю медную губу, были допущены даже пинки ногами и, наконец (очевидно, с целью психологического запугивания противника), многократные призывы князя тьмы, — увы, все напрасно...
Святое чувство сострадания? Оно было абсолютно чуждо бездушному отпрыску фирмы «Медлер и К°»: каналья продолжал хранить ледяное молчание, и даже когда господин императорский лейб-медик в пылу битвы наступил на подол своей ночной рубашки, душераздирающий полотняный крик прекрасной власяницы не возымел ровным счетом никакого действия.
Яростно пыхтя, Пингвин с корнем открутил выродку левое кожаное ухо и швырнул его в хамски ухмылявшуюся физиономию зеркального шкафа: тщетно, рта саксонец не открывал!
А как отражал атаку за атакой!
Гений обороны!
Что рядом с ним героический Антверпен! Жалкий дилетант!
Замкнутый саксонец очень хорошо усвоил, что единственно настоящий тирлич-корень, способный принудить его оплот к капитуляции, — маленький стальной ключик, и хранится он там, где господину императорскому лейб-медику его не найти и за сутки: ключик висит на голубой ленточке, а голубая ленточка — на шее его превосходительства господина императорского лейб-медика...
Ломая руки, безбрючный Пингвин одиноко возвышался в центре своего необитаемого острова; блуждая одичалым взором по комнате, он поглядывал то в сторону еще сулившего
слабую надежду колокольчика, который безмятежно отдыхал на ночном столике, то вниз — на свою тощую икру с проволокой седых волос, едва прикрытую разорванной рубашкой.
Будь у него хоть какое-нибудь оружие, он бы немедленно капитулировал, сложив его на негостеприимную землю своих владений.
«Если бы я был женат! — по-стариковски пригорюнился он. — Все бы пошло по-другому! А теперь, всеми покинутый, я одиноко наблюдаю закат своей жизни. Даже мои вещи не любят меня! Ничего удивительного! Ведь ни одна из них не подарена мне любящей рукой; как же от этих вещей может исходить любовь!.. Все это я должен был покупать себе сам. Даже вас! — И он печально кивнул своим тигровым туфлям. — Именно такими безвкусными я заказал вас, пытаясь убедить себя, что это подарок. Думал этим привлечь в свою холостяцкую квартиру домашний уют. О Боже, как я заблуждался!»
Флугбайль грустно вспомнил одиноко проведенное Рождество, когда в каком-то угаре сентиментальности самому себе подарил эти тигровые туфли.
«Господи, если бы у меня была, по крайней мере, преданная собака, как Брок у Эльзенвангера!»
Он почувствовал, что впадает в детство.
Попытался взять себя в руки, но ничего не вышло.
Как обычно в таких случаях, стал называть себя «экселенц», однако на сей раз даже это не помогло...
«Да, да, тогда, в "Зеленой лягушке", Зрцадло был совершенно прав: я — Пингвин и летать не умею.
Да и никогда, в сущности, не умел летать!»
Глава 8
Путешествие в Писек
В дверь постучали, потом еще и еще раз, стук становился все громче, но сказать «войдите» господин императорский лейб-медик уже не решался.
С него хватит! Явление экономки, живой, во плоти, с брюками, сшитыми из самой что ни на есть реальной материи, — это, очевидно, что-то из области несбыточных мечтаний, а чудес, как известно, не бывает. Пусть теперь там хоть дверь высадят, а предательской надежде он больше не поддастся. Все что угодно, только не новое разочарование.
Чувство жалости к самому себе, равно присущее старикам и детям, окончательно скрутило его.
Однако соблазн был слишком велик. Пингвин долго крепился, но искушения не выдержал и буркнул:
— Войдите.
Увы и на сей раз его надежды были обмануты.
Несмело подняв глаза, он увидел, как в дверной проем нерешительно просунулась голова... Богемской Лизы.
«Нет, это уже переходит всякие границы», — едва не рявкнул господин императорский лейб-медик, однако даже придать своему лицу выражение, подобающее «его превосходительству», ему не удалось, не говоря уж об изречении столь невежливой фразы.
«Лизинка, ради Бога, поди отыщи мне брюки!» — охотнее всего взмолился бы он сейчас в полной беспомощности.
Старуха, заметив по его лицу, до какой степени он раскис, немного приободрилась.
— Извини, Тадеуш. Клянусь, меня никто не видел. Я бы никогда не пришла сюда, в Град, но мне необходимо с тобой поговорить. Прошу тебя, Тадеуш, выслушай меня. Только одну минуту. Это чрезвычайно важно!
