не взорвется. Подумаешь — динамит! С ума сойти можно. И вообще, динамит — это глупая пражская брехня. Самое важное: ты пришла меня спасти. Не так ли? Разве это не ты сказала: «Они все тебя забыли, и никто о тебе не позаботился»? Неужели ты меня принимаешь за такого подлеца, который стал бы стыдиться тебя, единственной, кто обо мне вспомнил? Нам необходимо сейчас как следует поразмыслить о нашей дальнейшей жизни. Ты знаешь, я даже подумал... — Освободившись от ночной рубашки, господин императорский лейб-медик немедленно впал в болтливость, не замечая, как посерело, став пепельным, лицо Богемской Лизы, как, дрожа всем телом, судорожно хватала она ртом воздух, — я даже подумал, что съезжу для начала в Карлсбад, а тебя на это время отправлю куда-нибудь на отдых в деревню. В деньгах ты, разумеется, нуждаться не будешь. Можешь не беспокоиться, Лизинка! Ну, а потом мы с тобой осядем в Лейтомышле... Нет, нет, Лейтомышль — это ведь по ту сторону Мольдау! — Он вовремя сообразил, что на пути в Лейтомышль моста не миновать, и срочно мобилизовал свои скудные географические познания. — Но, может, в Писеке? Я слышал, в Писеке очень спокойно. Да, да, Писек — это самое верное... — И, чтобы его слова не были поняты ею как намек на будущий медовый месяц, поспешно уточнил: — Я, конечно, имею в виду, что нас там никто не знает. Ты будешь вести мое хозяйство и — и следить за моими брюками. Н-да. Ты не думай, я очень непритязателен:
утром кофе с двумя булочками, ближе к полудню гуляш с тремя солеными палочками — я люблю их макать в соус, ну а в полдень, если осень, — сливовые клецки... Ради Бога! Лизинка! Что с тобой? Пресвятая Дева...
С каким-то клокочущим звуком старуха бросилась в галстучную расщелину и, лежа у него в ногах, хотела поцеловать его сапог.
Напрасно он старался ее поднять:
— Лизинка, ну вставай же, не устраивай сцен. Что же будет даль... — От волнения у него пресекся голос.
— Позволь мне... позволь мне лежать здесь, Тадеуш, — всхлипнула старуха. — Прошу тебя, не смотри на меня, н-не оскверняй своих... глаз...
— Лиз... — задохнулся императорский лейб-медик, не в силах произнести ее имя; он энергично откашлялся, кряхтя и гортанно каркая, как ворон.
Ему вспомнилось одно место из Библии, однако он постеснялся его цитировать, опасаясь показаться слишком патетичным. А кроме того, он его точно не помнил.
— ...и да лишится славы... — не очень уверенно вырвалось у него наконец.
Прошло довольно много времени, прежде чем Богемская Лиза справилась с собой.
А когда она встала, ее было не узнать.
Внутренне он опасался — тихонько, про себя, как все старики, имеющие в таких вещах опыт всей своей долгой жизни, — что за подобным излиянием чувств должно последовать холодное, рассудочное похмелье, но, к его изумлению, этого не случилось.
Та, что сейчас стояла перед ним, положив руки ему на плечи, ни в коей мере не была старой ужасной Лизой, но и юной, той, которую, как ему казалось, он когда-то знал, она тоже не была.
Ни единым словом более не благодарила она униженно за сделанное предложение; сцен тоже не устраивала.
Ладислав постучал, вошел, остановился, ошарашенный, на пороге и снова неуверенно удалился — она даже не взглянула в его сторону.
— Тадеуш, мой добрый старый Тадеуш, лишь теперь я понимаю, почему меня так тянуло сюда. Да, конечно, я хотела тебя предостеречь и просить, пока не поздно, скрыться. Но это не все. Я хотела рассказать, как все случилось... Как-то на днях вечером твой портрет — ты знаешь, тот дагерротип на комоде —
выпал у меня из рук и разбился. Я была так несчастна — собиралась умереть... Не надо смеяться, ведь ты знаешь, это единственное, что я имела от тебя на память! В отчаянии я бросилась в комнату Зрцадло, чтобы он мне помог, но... он тогда еще был жив... — Она вздрогнула при воспоминании о чудовищном конце актера.
— Помочь? Каким образом? — спросил императорский лейб-медик. — И Зрцадло бы тебе помог?
— Я не могу сейчас этого объяснить, Тадеуш. Это длинная-длинная история. Я могла бы сказать: «Как-нибудь в другой раз», но слишком хорошо знаю, что мы с тобой больше никогда не увидимся — по крайней мере не... — лицо Лизы внезапно озарилось, словно возвращалась очаровательная красота ее юности, — нет, не хочу этого говорить; ты мог бы подумать: молодая потаскуха — старая ханжа...
— Все же Зрцадло был твой... твой друг? Пойми меня правильно, Лизинка, я имею в виду...
Богемская Лиза усмехнулась:
— Знаю, что ты имеешь в виду. Понять тебя неправильно, Тадеуш, я уже не могу! Друг? Он был мне больше чем друг. Иногда мне казалось, словно сам дьявол, сочувствуя мне в горе, входил в тело актера, чтобы облегчить мои муки. Я повторяю, Зрцадло был мне больше чем друг — он был для меня волшебным зеркалом, в котором, стоило мне захотеть, и ты вставал предо мною. Совершенно таким, как прежде... С тем же голосом, с тем же лицом... Как ему удавалось? Этого я никогда не понимала. Да, конечно, чуда не объяснишь...
«Она так горячо меня любила, что даже мой образ являлся ей», — глубоко тронутый, пробормотал про себя Флугбайль.
— Кем в действительности был Зрцадло, я так и не узнала. Однажды я нашла его сидящим под моим окном — у Оленье го рва. Вот и все, что я о нем знаю... Но не буду отвлекаться! Итак, в отчаянии я бросилась к Зрцадло. В комнате было уже совсем темно, и он, словно ожидая меня, стоял у стены... Так мне показалось, ведь его фигура была едва различима... Я по звала его твоим именем, но, Тадеуш, клянусь тебе, вместо тебя возник другой, никогда раньше я его не видела, Это был уже не человек — голый, один только фартук на бедрах, узкий в плечах, а на голове что-то высокое, черное, мерцающее во мраке...
— Странно, странно, сегодня ночью мне снилось такое же существо. — Господин императорский лейб-медик задумчиво потер лоб. — Он с тобой разговаривал? Что он говорил?
— Он сказал то, что я только сейчас начинаю понимать. Он сказал: радуйся, что портрет разбит! Разве не желала ты, чтобы он разбился? Я исполнил твое желание, почему же ты плачешь? Это был мертвый портрет. Не печалься... И еще он
