Беляев рывком распахнул дверь в кабинет начальника политотдела, не надеясь увидеть хозяина кабинета. За столом сидел малорослый человек с лобастым лицом и черточкой усиков. В петлицах его гимнастерки было по два прямоугольника.
Полковник аж крякнул от неожиданности.
— Вот это сюрприз, — сказал он входя. — Не ожидал, право, не ожидал застать.
— А я ожидал, — приятным тенором произнес лобастый, вставая, и веселый огонек блеснул в его черных, почти цыганских глазах. — Был уверен, что командир бригады все же посчитает нужным познакомиться с начальником политотдела, комиссаром... — Его произношение выдавало в нем украинца. — Батальонный комиссар Дейнека, товарищ полковник, — представился он. — Готовлюсь к докладу. Завтра семинар парторгов подразделений.
— Готовитесь, значит. — сказал командир бригады, с неприязнью глядя на Дейнеку. — Пока вы здесь готовитесь, на фронт уходят неготовые бойцы. Это знаете?
Батальонный комиссар молчал, и легкая бледность явственно проступила на его смуглых щеках.
«Струсил, — подумал Беляев. — Книжник, кабинетчик».
— Историю с ротой слышали? Вот вам и политработа, и коммунисты-тыловики... Временщики, вот кто...
— Вы не знаете наших коммунистов, товарищ полковник, а беретесь с ходу судить о партийной организации в целом, — спокойным и поэтому совершенно неожиданным тоном сказал Дейнека. — Историю с ротой знаю. Только не следует обобщать, иначе можно загубить перспективу. — Он вытащил плексигласовый портсигар и нервно достал папиросу.
— Честь мундира отстаиваете? — спросил Беляев, пристально разглядывая человека, который так стойко «держал оборону».
— Мундира еще не успел сшить, хожу в затрапезной гимнастерке, — отбился Дейнека. — А отстаиваю истину и честь вверенного вам воинского соединения. Хотел бы подсказать...
— На фронте-то были, товарищ батальонный комиссар? — перебил его Беляев.
— Месяц тому назад выписался из госпиталя, товарищ полковник. А лежал я полгода на резине с переломом позвоночника. Под Ельней...
Полковник молчал, искоса поглядывая на Дейнеку. Затем сел на стул, взял со стола книжку и повертел ее, перелистывая страницы.
— Дядька мой в Киргизии работал на конном заводе, объезжал «дикарей», — проговорил Дейнека. — Рассказывал: вскочит, бывало, на необъезженного и кулаком по голове... Оглушит, а тогда уже полдела сделано.
— Ты не обижайся... — сказал Беляев, отложив книгу. — Самого меня здесь оглушило. Тишиной. Встретился я здесь на станции...
— Мотористы, что ли?
— Знаете?
— Как же, — хмыкнул Дейнека. — Еще и оперный артист из Ташкента. Борский накуролесил, начальник штаба. Бригада политотдела уже там. С утра. К сожалению, Щербак отсутствует.
— Кто такой?
— Комиссар полка. Глаз цепкий, он, пожалуй, доискался бы... В Политуправление вызвали, сватают в инструкторы. А он отбивается, на фронт хочет. Между прочим, есть ваша правда, есть. Многие на фронт рвутся, считают себя временными здесь жителями, вот именно, временщики. — Дейнека передохнул, успокаиваясь, и вдруг улыбнулся: — Кстати, как устроились? Давно собираюсь спросить, да вот не довелось познакомиться.
— Спасибо. Чай пью вовремя, а квартирку мне зря такую приготовили. Я человек холостой.
— Квартира эта генеральская, бывшего командира бригады.
— Слышал о нем.
— Совсем расклеился старик. Сердце.
— Да... — Беляев помолчал, барабаня пальцами по столу, и неторопливо заметил: — Стало быть, вы всех знаете: и артистов, и мотористов. — И вдруг без всякой видимой связи с предыдущим добавил: — Я только что с командующим толковал. Так, в общем, ничего, подбодрил. Здорово, наверно, жмет на них Главупраформ. Бои-то жестокие, и, надо полагать, убыль велика. Ну что же, батальонный комиссар, раз твои политотдельцы уже опередили меня, давай тревогу играть. Была у меня встреча в Н-ском... — Он выжидающе посмотрел в глаза Дейнеке.
Тот спокойно выдержал взгляд и сказал:
— Об этом известно.
— Известно?
— Так точно. Небось начальник политотдела я, не кто-нибудь. — И по-мальчишьи, озорно засмеялся. — А комиссар там не плох, совсем не плох. Фронтовик. И колючий.
— Ну что ж, — Беляев поднялся, стараясь подавить улыбку. — Теперь мы, считай, знакомы, товарищ начальник политотдела. — Он стоял по-солдатски подтянутый и смотрел на начальника политотдела весело, легко. — Работы здесь невпроворот. Есть у меня идеи кое-какие...
— Танки?
— И об этом уже проведал? Да, танки. И самолеты... и артиллерия. Все как на фронте. Все как там.
Дейнека в свою очередь улыбался командиру бригады. В нем, приезжем, кипела молодая, неукротимая, беспокойная сила, которая пусть неловко, пусть с «перебором», но уже взбодрила бригаду, заставила кое-кого осмотреться и подтянуться, как подтягивается боец перед большим смотром. Он протянул руку Беляеву. Тот крепко пожал ее.
— Объявляю тревогу штабу бригады, — сказал Беляев, становясь вдруг строгим, как и положено быть командиру бригады, знающему цену времени, не приученному к сентиментам, отдающему себе ясный отчет в том, что фронт не ждет, война требует напряжения. — Прошу со мной в полк. Хотелось бы посмотреть на вашего хваленого комиссара.
Он вышел из кабинета так же стремительно, как и вошел.
Дейнека покачал головой, снова улыбнулся и, спрятав книгу и тетради в ящик стола, вышел вслед.
2
Верка гладила Сашкины мягкие волосы и нашептывала какие-то слова, которые он тотчас же забывал в полудремоте. Они успокаивали, лечили душу.
Борский был благодарен ей. Как свежий степной ветерок, залетает она в его убогую холостяцкую комнату, пройдется влажной тряпкой по скромной казенной мебели, вымоет пол. Он любит смотреть, как она моет пол. Подоткнет юбку, обнажит икры: сильные, красивые ноги у нее, с розовыми, детскими пятками. Глаза татарские, чуть раскосые, лицо широкое, привлекательное, с ямочками. Она ни на что не претендует, ни на что, вероятно, не рассчитывает. Она любит. Вообще, капитан Борский не может пожаловаться на одиночество. Его многие любили. Упрекали, плакали. Он часто недоумевал, почему женщины плачут при расставании. Правда, у него тоже нередко щемило сердце, жалко было оставлять обжитые, ласковые уголки. Но походный день готовил новые встречи.
Медсестра Вера пришла однажды лечить его — простудился на рыбной ловле — и осталась. Когда она приходила, он забывал о мелких неприятностях, случавшихся в полку. Она вкусно варила уху и жарила рыбу. Он любовался ее красивыми пальцами, когда она ловко разделывала рыбу. Вот он взрезан, жирный карп, отделены внутренности, и алая холодная кровь медленно стекает на эмаль миски. А вот рыба уже в сухарях и весело потрескивает на сковородке. Не так ли ловко и осторожно умеет Вера разбираться в нем и его полковых делах? Она знала все. Он не мог скрыть от нее ни военных, ни личных тайн.
Когда началась эта дурацкая возня с воентехником Зайдером, он впервые ощутил ее спокойную внутреннюю силу. Глаза ее затуманились, и вся она навострилась, словно львица перед прыжком. Она и впрямь похожа на львицу с ее широкоскулым лицом и бровями вразлет. «Что за глупости? — сказала Верка, выслушав его. — Какие вы враги? Враги — по ту сторону фронта. Здесь вы — друзья, однополчане, соратники. Вы должны помириться!»
Верочка очень красиво говорит. Она училась в мединституте на третьем курсе и ушла добровольцем. Борский однажды подумал: «Мог бы я жениться на ней?» Но тотчас отогнал эту мысль.
Зайдер обидел его. Оглушенные рыбы красиво всплывали, показывая белые, пухлые брюшки, украшенные розовыми плавниками. «Я этому толстогубому все равно не прощу». У начальника боепитания были толстые, некрасивые губы и багровый мясистый нос. Как он смел не дать начальнику штаба взрывчатки? Но он не только не дал, а еще и доложил на партийном собрании о домогательствах и грубости начштаба. Досталось от Щербака. Борский сидел красный, вспотевший.
И после всего он должен помириться с этим типом? Ни за что.
Вера приласкала своего принца. Он у нее неуравновешенный, капризный. Стройный, красивый, он мог казаться образцовым, вышколенным командиром.
Но вот в полку появился на короткое время этот пьяница Папуша, комбат-два. Борский легко и бездумно свел с ним дружбу. Однажды комбат пригласил к себе, поставил бутылку, тарань, консервы. Борский охотно пил, слушал рассеянно, как в дремоте, его навязчивую пьяную болтовню. «Такая мясорубка... Как думаешь, победим?» И только на другой день, протрезвев, Борский задумался.
Вера узнала, разобралась. «Разве не видишь, что он алкоголик? Не дружи с ним. Он до добра не доведет. И взрывчатку тебе достает не зря. Подхалимствует».
— Откуда ты все знаешь? — спрашивал удивленный Александр.
— Знаю, дорогой, знаю.
