что там на месте острова:
музыка или брешь?
А в небесах смущение,
видное через щель:
дескать, что за смещение
всех на земле вещей?
Место предметов – мысленно -
заняли облака.
Бедная моя истина,
Бог с тобой и – пока!
* * *
Не гадать по птичьим стаям,
не гадать по крышам зданий,
сколько мы с тобою стоим
в день базарный, в день бездарный, -
но как можем пощебечем
над весёлыми лотками!
Чем нас взять? Да, в общем, нечем -
разве голыми руками.
Не спасти беспечной ноши
от одной седой стихии -
сдует ветром жизни наши,
словно перышки сухие.
Но на вечность ли польститься
в сутолоке, на базаре,
где – не две ли малых птицы
продаются за ассарий?
* * *
Зацепиться за что-нибудь в светлом потоке
вешних вод полоумных, хватать наугад
золотые соломинки – детские строки
и потопленный там же бумажный фрегат!
И – держаться во что б тебе это ни стало
за крючок обещанья, чей срок миновал,
за верёвочку веры, чьей помощи мало,
и за бант ваш пунцовый, сеньор Карнавал.
Как подумаешь – сколько волшебного хлама
есть у прожитой жизни!
Открыли мешок -
и смотрите-ка: вот вам от жалости – рама,
от любви – поводок, от тоски – ремешок,
от обиды – булавка, от боли – иголка,
от заботы – заколка, от флага – флагшток…
сколько было всего, сколько нету – и сколько
нам ещё принесёт с собой этот поток!
* * *
Я о чём… о тумане, о дыме
и о том, как непрочны следы!
Им бы буквами стать золотыми,
да любовь – ненадёжное имя:
имя воздуха, имя слюды.
Всё качнулось, едва лишь наладясь,
и прискучило то, что влекло, -
стало тихо и пусто в тетрадях:
я забуду тебя, моя радость,
и уеду в моё далеко.
Чем мы жили? Да в общем, случайным
ветерочком, да строчкой чужой,
да серебряной ложки бренчаньем,
да смеркавшимся к вечеру чаем,
да пугливой, как свечка, душой.
А сказать ли, воробышек, сойка,
кто б любовь нашу ни сочинил -
и не так он хотел, и не столько…
Но само это имя нестойко,
словно запах дымков и чернил.
* * *
Рассмеялась ночь сырая -
и над крышею сарая,
нет, над крышею сераля
разожгла звезду.
И она висела сбоку -
празднично и одиноко,
штучка Старого Востока
в молодом саду.
И златая эта шалость
приглушала обветшалость:
обветшалость освещалась
чуть со стороны -
и у старого строенья
подымалось настроенье,
и тогда следы старенья
не были видны.
И тогда столетья наши
потянулись, словно баржи, -
мы так и не стали старше,
но всегда – впотьмах,
в час, когда златая шалость
освещала обветшалость, -
Вечность с Юностью шепталась
о своих делах.
* * *
В узком каменном переулке,
в тесной маленькой тишине
я серебряная иголка,
затерявшаяся на дне.
Было славно петлять напрасно,
да давно оборвалась нить.
Как хоронит людей пространство,
обречённое хоронить:
только вынырнет и запляшет
человек-поплавок на свет -
что там… тросточка, шарфик, плащик! -
и его уже сразу нет.
А когда, на лету старея,
станет утром ночная мгла,
самый тихий могильщик, время,
нам помашет из-за угла.
* * *
Вот изнеженное имя -
и неласковое время
с ним обходится весьма
и весьма неосторожно,
а на свете как нарочно -
не сказать чтобы весна.
Нам ли сетовать с тобою,
что не слишком голубое
небо памяти людской,
что опять всё те же бесы
дразнят нас из той же бездны,
именуемой Москвой,
что все новые идеи
превращаются на деле
в тот же самый страшный сон…
Это труд-но-вы-но-си-мо:
дай мне дольку апельсина -
и забудем обо всём.
* * *
Ну что же, я переживу
и это – не переходя
ни в землю, ни в прах, ни в траву
короткой походкой дождя,
балладу одну допишу
(когда-нибудь этой зимой),
одежду одну доношу
(пальтишко и шарф с бахромой).
И снова – как некий моллюск,
своей щеголяя тщетой, -
я странным богам домолюсь -
и, может быть, вымолю что.
А если не вымолю что -
так пусть, и другим обойдусь:
не рваной моей нищетой -
нирваной, как старый индус.
Всех сразу – простить и понять,
и как-нибудь так порешить:
когда Вы умрёте – опять,
мне этого не пережить.
* * *
Собранье деревьев – седых и сутулых, -
давай не пойдём мимо них,
ночной мой приятель, слепой переулок,
гуляка, обманщик, шутник!
Куда мы сегодня – на пристань, на площадь,
на голос трамвая в ночи,
на свет фонарей – долговязых и тощих…
скажи, объясни, научи.
А вот, погляди-ка, несложный рисунок -
вперёд, переулок, за ним:
за следом каких-нибудь маленьких санок,
за светом надежды двойным!
Хотя ведь ты в этой нежнейшей охоте,
наверное, мне не родня -
и, значит, на первом крутом повороте
забудешь и бросишь меня,
и я улечу в темноту городскую
две ленты ловить, две шлеи,
а там – не распутать уже ни в какую
пути мои, путы мои.
* * *
Я вышел поздно – облаков регату
не проводив к далёким берегам
залива. Подступавшая к ногам
волна почти закончила токкату,
а свет ещё мерцал, но только дунь -
и в тот же самый миг погаснет день…
В конце залива потерялся вход
в балтийский порт – и в опустевшем взоре
на место, предназначенное морю,
ничто не стало – но, наоборот,
глазам открылась, словно в первый раз,
неполнота представленных пространств.
Куда-ж-нам-плыть? Бездомно и рогато
вставал балтийский месяц, меж камней
лежала ночь – и клочья серой ваты
росли и становились всё плотней, -
так в самый первый из эстонских дней
я опоздал на празднество заката.
* * *
Что-то Вы ещё сказали
перед тем, как всё прошло.
Всё-кончается-слезами -
вот что Вы ещё сказали.
Ах, как это хорошо!
Это истина взглянула
коротко на нас.
Это вдруг на спинку стула
бабочка легко вспорхнула
и легко снялась.
Это мудрость на минутку
нас приобняла -
обратив жар-птицу в утку,
превратив всё это в шутку,
вот и все дела.
Ни о чём вздохнула совесть,
как в бутылке джинн, -
и, заплакать приготовясь,
улыбнулась – жизнь.
* * *
Всё вертит нами ветер так и сяк,
всё путает, темнит, сбивает с толку -
мы землю оставляем и подолгу
скитаемся в безумных небесах,
а там такая пустота и ширь,
что не зацепишься, как ни надейся,
за Петропавловский плавучий шпиль
и бледную стрелу Адмиралтейства.
И рад бы, на неясный целясь блеск,
лететь, куда зовёт стрела резная,
а там и – соскользнуть по ней с небес,
да смутен путь… и я пути не знаю,
хоть манят полуптицы-полульвы
назад, хоть тем же самым небосклоном
за мною скачет с берегов Невы
зелёный всадник на коне зелёном.
* * *
Ночи воинство и таинство -
стайка бабочек ночная…
Что ж, пожалуй, расквитаемся -
с небольшого начиная:
с апельсиновой ли корочки,
со скорлупки ли ореха -
по порядку, потихонечку,
как бы так сказать… для смеха!
В смехотворном этом перечне
сплошь потери да убытки:
разочтёмся до копеечки,
до пылиночки, до нитки,
до иголочки-булавочки -
или как-нибудь иначе:
до последней в мире бабочки,
до последней в жизни ночи,
и – как мыслями и письмами
(ненамного тяжелее!) -
под конец махнёмся жизнями,
ни о чём не сожалея.
* * *
Как бы буря ни кружила,
ни сминала, ни крушила
тонких кружев бытия -
всё равно его узоры
зелены и бирюзовы
и летуча кисея.
И, любезнейшая буря,
я ещё покаламбурю,
подурачусь, попляшу
и прошу любую шалость,
если ты не возражаешь,
моему карандашу!
Мир сам по себе прекрасен,
и без нас уже не раз он
после бури выживал -
пусть летает, где захочет,
кружевная стайка строчек:
я не пастырь кружевам.
* * *
Слышишь, как всё удаляется, как по кривой
за косогор удаляется, чтобы на склоне
сбиться с дыхания?
Путь твой не то чтобы твой:
он был навязан тебе, ибо он есть погоня.
Этот вот образ – он так и останется: тот,
чуждый, туманный, подобный далёким планетам…
как всё разбросано, как расстоянье растёт
между названьем предмета и самым предметом:
вот уже только в бинокль, а вот уже лишь -
авиапочтой… а вот уже лишь в сновиденья
ты доберёшься, домчишь, долетишь, допаришь
до осязаемой почвы от вечной идеи:
ты проходил уже прежде по этим местам,
ты уже гнался когда-то за этой эпохой…
Вот она, здесь, твоя жизнь, а ты всё ещё там -
словно Ахилл, устремившийся за черепахой.
