что тебе, музыка, нужно от нас!
Время нам чуждо, пространство нам чуждо -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Жизнь пролетает – и жизнь, пролетая,
с вальса собьётся на марш столько раз!
Красною тянется нить золотая -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Красною тянется нить золотая.
Время ложиться: двенадцатый час.
Птичка, на лапку одну припадая, -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Сядь-ка на кухне да выпей-ка чая -
хочешь, я встану зажгу тебе газ?
Птичку всю ночь из силка выручая…
Что тебе, музыка, нужно от нас!
Нить золотая да чашечка чая,
птичка в силке, то ли марш, то ли вальс -
то ль обольщая нас, то ль огорчая,
то ль отвергая нас, то ль привечая:
радости птичьи и птичьи печали,
чашка в силке да двенадцатый час!
* * *
Время: сумерки, дымчатый войлок -
нет ни года тебе, ни числа:
веселящийся рой недомолвок,
и зелёная чушь ремесла,
и зелёная глушь совершенства,
до которой полвека пути,
и – старательность детского жеста
в направленьи «ти-ти-улети!»
Столько тайного смысла в копилке!
Может, кто-нибудь да разберёт
чистый день для прозрачной сопилки
на отдельные вишенки нот,
и разрушит из кубиков стену,
и опять возведёт: вот стена.
Лишь одни над землёй неизменны -
небеса, паруса, имена.
* * *
Тихое воспоминанье -
ни о чём таком:
как болтала тишь лесная
птичьим языком,
как в пруду была печально сть,
и потом – в саду,
и как сумерки сгущались…
и как сумерки смущались,
глядя на звезду,
и как в воздухе висела
тенью небольшой
тучка – в образе костёла
с тонкою душой.
И как боги поглядели
на двоих людей -
и как длился две недели
ненаглядный день.
* * *
Бормотать чепуху умирать со стыда
и отчаянно века да рока бояться -
всё бросает нас жизнь то туда, то сюда:
из объятий в объятья.
Мы не помним, какое сегодня число,
ибо мы не обучены этой науке,
и не ведаем, как нас опять занесло
в чьи-то нежные руки.
Эти руки… ах как они знают игру
обладания, но на мгновенье – и только!
Нам трепещется в них огоньком на ветру
так недолго, так тонко -
голубой лепесток, золотистый лоскут,
полоумная бренность во всех ипостасях…
И опять мы не знаем, когда нас зажгут
и когда нас погасят.
ТРИ ПЕСЕНКИ ТРЁХ МАСОК
Коломбина
Жизнь летучая, жизнь каруселья,
жернова… карнавал, кутерьма!
И – в зените чужого веселья -
полумаски моей полутьма,
полуарочка – полуворота:
Вам их, видимо, не миновать!
Но – простите: петля поворота -
и опять я лечу мимо Вас.
Ах, веселье продлится недолго -
ах, какой-нибудь год или век!
Но, покуда не смолкнет франдола
и покуда не кончится бег,
Вам ловить мои пёстрые платья
за мгновенья цветных рукавов -
и узнать Вам, разжавши объятья,
что под платьями нет никого.
Вы, мой рыцарь, летели за тенью -
то есть в прошлое, то есть назад, -
и прогнали своё сновиденье
слишком грозным бряцанием лат.
Я – не всё ль, что Вы прежде любили
и оставили… это ль не я?
Так ловите своей Коломбины
полумаску и ворох тряпья!
Арлекин
Ромб сложи с таким же ромбом,
бубенец – со звуком дробным,
лоб… да хоть и с местом лобным,
а печаль откинь.
Но с десяток старых шуток
собери – и пусть вошьют их
там, где сердца промежуток:
будет Арлекин.
Смех да грех… средневековье,
счастье заперто в подкове,
нет надежды пустяковей,
чем улыбка… эх,
чем улыбка Коломбины,
чем улыбка злой судьбины!
Мы друг друга так любили -
просто смех и грех…
Ромбов плоское мельканье,
вечный праздник на аркане,
правды в вашем Арлекине
нету ни на грош.
До чего ж неладно скроен,
до чего ж наряд нескромен,
но народ пришёл с окраин
и кричит: хор-рош!
Говорила маска маске:
мы нелепы, мы громоздки,
нам оставить бы подмостки
жизни кочевой!
Говорила слёзка слёзке:
мы с тобою просто блёстки,
просто смеха отголоски -
больше ничего.
Тарталья
Вы летали без участья Тартальи,
а Тарталью вы за фалды хватали
и за букли из растрёпанной пакли,
но Тарталью не поймали, не так ли?
С чем мне вас и остаётся поздравить,
ибо всё на белом свете игра ведь -
в догонялки, и особенно в прятки,
и особенно в у-нас-всё-в-порядке.
Ну, в порядке так в порядке – и ладно,
только выглядите вы неприглядно…
но, должно быть, это я с непривычки
или где-то не поставил кавычки!
Вы летали без участья Тартальи,
вы слова свои, как шпаги, глотали,
а Тарталья удалился в аллею
и не в силах был помочь – сожалею!
Но не то чтоб он там был чем-то занят
и совсем не мог вмешаться, мерзавец,
только музыка уже отзвучала -
не потребовалось злого начала:
ибо что же… вы и сами с усами -
и со счастием расправились сами:
поздравляю, Ваша Честь, Ваша Милость, -
у меня бы лучше не получилось!
* * *
Какого чёрта, милое кончерто?
Оставь меня, иди к своим богам!
Душа пережила своё треченто
и кватроченто – и сказала: тщетно,
напрасно, ни к чему весь этот гам.
Забылось всё: как слушалось и пелось
и как игралось ниточками хорд,
как радовалось, как пилось и елось, -
сыта обременительная зрелость
и любит положительный исход,
а всё же, всё же… образы, стрекозы,
и ласточки, и ранняя весна:
глубокие февральские наркозы,
но сразу после – розы-грёзы-слёзы
и древняя, как небо, новизна.
* * *
Два левкоя на балконе -
знаете левкой?
Это облачко такое
и такой покой,
мотылёк такой поблёклый,
розовый такой,
огонёк такой далёкий
в поле за рекой,
поцелуй такой воздушный
из нездешних уст,
дудочки такой пастушьей
узенькая грусть.
Значит, мы простимся вскоре
с нашею тоской!
– Вы о чём?
– Я о левкое -
знаете левкой?
Итак, отказавшись от таинств,
ты хочешь от песни опять,
чтоб – кроме того, что летает, -
могла б ещё и объяснять?
Но нету у песни весенней
ни опыта, ни существа -
и нет никаких объяснений,
а только пустые слова.
И если ты можешь плениться
словами – пленись наконец:
ты арфа, ты райская птица,
ты, как тебя там… бубенец!
И ты подымаешь, как знамя,
как пламя, как пенный бокал,
своё золотое незнанье
навстречу идущим векам.
ГЕРМАНИЯ
Там музыка на дереве росла,
там что-почём совсем не понимали -
однажды в марте или позже, в мае,
какого-то безумного числа.
Там зрели на церквях колокола,
и падали, дозрев, и разбивались,
и говорят, что рядом жил Новалис,
но это очень старые дела.
А новые… запретная страна
отпетая – и сильно виновата,
и ни ответа больше, ни привета,
пал колокол, и лопнула струна.
И всё же… до всего, до нас с тобой,
до всех вокруг – однажды было: детство -
до юности, до этого вот текста,
до памяти с походного трубой,
до – до Второй октавы мировой,
до Чаплина… до всей этой печали!
Что ж… – скрипочки одни, виолончели,
да Бах, да Бог – тогда ещё живой,
да Лорелей (почти палеолит!),
да полчаса покоя nach dem Essen…
Каких потом не досчитались песен,
каких стихов, и сказок, и молитв!
* * *
Апрелем – ветреным, ничейным -
в кашне – завязанном узлом -
тоскует мир по приключеньям,
и забывает о былом,
и ходит быстрыми шагами,
и, оступиться не боясь,
почти что скачет – отвергая
весь список зимних постоянств!
Прощай, классическая пьеска:
нам, стало быть, не удались
единство времени и места,
единство действующих лиц,
прощайте, боги и богини, -
недолог был ваш строгий срок!
Никто, и Некто, и Другие
теперь вступают в диалог -
и мы уже знакомы с каждым,
они теперь в любом из нас -
как знать, что мы сегодня скажем,
а завтра сделаем… как знать!
* * *
Вот так и жизнь: шумнёт, сомнёт
цветок, платок, письмо,
упустит птичку из тенёт,
вздохнёт, всплакнёт – и всё.
Поди поймай её потом
какой-нибудь из линз!
Уже не в фокусе твой дом,
уже другая жизнь
сверкнула и почти прошла -
успеть хотя б за ней,
чтоб, скажем, с этого числа
не пропадало дней,
чтобы каждый день – на цвет и вес -
ты сразу б опознал!
Но нет, рассеянный ловец,
опять ты опоздал.
И за весёлой суетой -
поодаль, стороной -
мелькает хвостик золотой
судьбы – ещё одной.
* * *
А там – что же там… там одно никогда -
такая пустая идея!
Вертятся колёса, струится вода -
и мельница жизни поёт никогда, -
