Кай крутился посреди поляны, будто волчок, и требовал поклясться, что штаны поутру не растают и он не окажется голым лесному зверью на потеху. Когда сорвался со скованного льдом водопада, волновался не о том, что, залечив расшибленную голову, Морана оставила в назидание шрам; а о северном сиянии, которое она в тот вечер обещала зажечь.
И именно Кай был первым, кто стал звать ее по имени. Потому что обращаться «Ваше Величество» к той, кто латает тебе лунные штаны, в его понимании противоречило этикету.
И все-то у Кая получалось, все спорилось. Даже слово «вечность», и то он сложил без труда – на латыни. Ведь «откуда мне знать, на каком языке читают бессмертные девы?»
Ледяных осколков было немерено, и по задумке Мораны ни один не должен был подойти, но Кай, закончив работу, только улыбнулся и перебросил снежную труху из ладони в ладонь: «Я служу подмастерьем – то там, то здесь – и, бывало, помогал отбирать кусочки цветного стекла для дворцовой мозаики».
И тогда, глядя на мальчишку, который прожил на земле жалкие крохи против ее вечности, Морана почувствовала, как сначала в ямочке под языком, а потом по всему телу разлилась душная, вязкая горечь. А Кай все рассказывал и рассказывал: про мозаику и витражи; про церковь, которую строили возле старого павильона, где по весне гнездились рыжие утки, а теперь отказывались покидать насиженные места; про конопляный запах масляных красок и меловой привкус медовых; про мать, которая была натурщицей, а под конец жизни торговала на рынке; и про отца, очарованного работами голландских мастеров так сильно, что, бросив все, отправился в Делфт да там сгинул. И снова про мозаику, церковь и витражи.
Кай рассказывал – Морана слушала. Лесная дева, выросшая у ног каменных истуканов среди папоротников и рябин, в дивьем краю, где дети, благословенные силой моран, не знали ни родителей своих, ни имен, ни иного пути.
***
Морана невольно дернулась, когда Кай коснулся губами ее затылка и, взяв гребень, аккуратно провел по распущенным волосам:
— Знаю, тебе нелегко. Жизнь среди людей – не то, что ты бы себе пожелала. Но посмотри вокруг, разве тебе не нравится время, в котором мы оказались? Целый мир на пороге перемен, о которых раньше никто и помыслить не мог. К тому же я ведь прожил в роще три года, теперь твоя очередь.
— Ты был ребенком, которому все в радость. И я выставила тебя вон до того, как тебе стало скучно. А твой город… с первого дня, как сюда пришли люди и убили мою сестру, места эти мне, мягко говоря, не по нраву.
— Мне жаль. — Кай убрал гребень, накинул ей на плечи мягкий истертый плед и, передвинув стул, на котором сидела Морана, опустился перед ним на колени. Знал, хитрюга, что теперь продолжать спор ей будет непросто. — Обещаю, мы дождемся зимнего солнцестояния, когда твоя сила будет на пике, и, если захочешь, вернем твои земли и высадим новую рощу. Но пока пощади меня: жить нам здесь и сейчас, а ты только и делаешь, что вздыхаешь о прошлом.
— Потому что раньше у меня была вечность, а теперь ничего, кроме прошлого.
— Рад быть для тебя «ничем». — Кай нахмурился, поднялся на ноги и отошел к окну, но не продолжить не смог: — Ты права, у тебя была вечность. Но разве у тебя было будущее? Разве ты хоть что-то решала, мечтала о чем-то, строила? Куда там! Да ты боялась перемен как черт ладана. Помню я, как принес в рощу гальку и выложил мозаику у входа в чертог, порадовать тебя думал, а ты вместе с той галькой чуть не утопила меня в реке. И выгнала меня не потому, что мне стало скучно, а потому что скучно стало тебе. Всю жизнь сидеть на одном месте, будто пес на цепи, тоже мне радость.
Морана покачала головой, не желая признавать, что он прав. И все же, всмотревшись в темное окно за плечом Кая, заставила себя говорить:
— Кто сказал, что я собиралась так и сидеть на цепи? Что я не искала способ… Когда я спровадила тебя, на границе моих земель разбили лагерь разбойники. Можно было бы, конечно, разделаться с ними, но они охраняли дороги, ведущие в рощу, не хуже ледяных стражей, так что я позволила им остаться. Была среди них девчонка, разбойничья дочь – вот только кровь в ней была не человечьей, а дивьей.
Морана поднялась, сбросила плед и, взглянув на свое отражении в зеркале, наколдовала кружевную сорочку, сотканную из свечного сияния и сумерек, что затаились в углах.
— Только представь: ребенок, который сделал первые шаги по священной лесной земле, а говорить учился, повторяя за птицами и зверьем; ребенок, взращенный не людьми (до него им не было дела), а ручьями и травами, древесными смолами, медом, росой… Что еще я могла пожелать? Я уже нарушала правила, когда осталась одна и, получив силу убитых сестер, не отдала ее вечности. А значит, и новые правила устанавливать было кому, как не мне? Я могла передать и силу, и рощу, если бы нашла преемницу, – и я ее нашла.
— Выходит, когда мы встретились в городе снова… эта встреча была неслучайной?
— Не льсти себе: я выбирала не между тобой и рощей. К тому же, пока вырастила бы смену, ты бы уже и сам обзавелся детишками. Мне просто хотелось взглянуть на тебя повзрослевшего, узнать, вышел ли из тебя хоть какой-нибудь толк.
— Прости, какой такой толк? Это ради него ты устраивала снежные бури, разгоняла людей по домам и до утра запиралась со мной в недостроенной церкви? Ах да, тебе же нравился запах сырой штукатурки, тогда все понятно…
Морана обернулась, уверенная, что Кай шутками маскирует обиду, но он улыбался как ни в чем не бывало: мальчишка, для которого прошлое не было грузом, а настоящее – испытанием. Мальчишка, который заставил ее однажды задуматься не о том, кто она есть, а кем может стать. И который обещал ей теперь будущее, даже если оно станет попыткой отыграть все назад.
— Знаешь, а я удивлен, – слова Кая нарушили тишину и заставили Морану понервничать в ожидании пояснений. — Это наш первый спор, когда ты не пыталась меня заморозить. Хм, пожалуй, я рад, что ты больше не бессмертное нечто: кажется, теперь с тобой можно договориться.
— Вот уж не надо трогать мое бессмертие. Мало я без того, по-твоему, потеряла?
Но вместо слов Кай протянул руку, пропустил меж пальцев длинную прядь волос, и в свете затухающей свечи Морана увидела, как на темном фоне серебрится первая седина.
***
– Могла бы и не думать о мальчишке, когда я рядом. – Все еще придерживая Морану за талию, прохрипел Ирвин. Убрал руки
