Но через минуту тот наконец выпрямился, задышал ровно, без перебоев, и Такис отмахнулся от подозрений: чужие проблемы были последним, что его волновало.
А кошке, пожалуй, мятной травы прикупит, чтоб не вздумала панику разводить. А то глядите, всем сегодня неймется.
– Ты чего цены задрал, борзеныш? – пробурчал Такис и наконец вернулся к прилавку.
– Предупреждал же: за мастерскую аренду подняли.
– Найди поменьше что-нибудь, подешевле.
– Там и так три на три метра: мешок спальный порой кинуть некуда. Не устраивает – ваше дело, я торговаться не стану, найду, куда товар свой пристроить.
– Не надо мне тут! Ты мои принципы знаешь: за хорошую работу и плачу хорошо. А твои игрушки… не на злобу дня, понимаешь? Хеллоуин, чтоб его, скоро, Душички: ведьм принеси, вампиров, тыквы, в конце концов. Тогда и поговорим.
Но Кай упрямо покачал головой: что-что, а заболтать его было сложно. Может, память и играла с ним злые шутки, но когда дело касалось работы, соображал он неплохо и ни разу не отступил от того, что считал своим
– Сам посуди, – предпринял последнюю попытку Такис, – что я с елочными игрушками делать сейчас буду?
– То же, что и всегда. Ни одной не вижу, чтоб залежалась. – Пожал плечами парнишка, обернулся в сторону стеллажей и вдруг замер.
Такис перехватил его взгляд и даже не удивился: Кай, как завороженный, уставился на бисерное дерево, украшенное стеклянными снежинками да посеребренными ягодами рябины.
– Обережное дерево, – выдохнул он изумленно, протянул руку, и Такис мог поклясться, глаза Кая едва ли не залучились от счастья.
Но дотронуться до дерева Кай не успел: застонал, побелел – и кулем рухнул на пол.
*Павлачи – огибающие дом крытые галереи-переходы.
**Спотыкальные камни (Камни преткновения / Stolpersteine) – мемориальные таблички, вмонтированные в мостовые перед домами, в которых жили жертвы Третьего рейха, депортированные в концентрационные лагеря или гетто.
III – Морана
Когда-то в эту самую ночь, ночь осеннего равноденствия, и начиналось ее время – время моран. Тех, кто на исходе тепла убаюкивали на зиму вверенные им земли: укрывали сначала палой листвой, затем – снежным покровом и, оберегая, несли дозор до самой весны.
Отданные в услужение вечности, мораны с первой крови и до глубоких седин жили по ее материнским заветам. А когда время земное клонилось к закату, вечность укрывала дочерей своих саваном, будто птица ночная – крылом: кости их находили покой среди корней и опада, плоть по весне становилась пищей для побегов и всходов, а голоса, стихнув на миг, – журчанием рек да песнями ветра.
Так длилось из года в год, из века в век – с тех времен, которые не знали ни названий, ни счета.
А затем на священные земли пришли люди. Осквернили ритуальные рощи, срубили обережные деревья, а их хранительниц, обвинив в колдовстве, сожгли на безутешных, плачущих смолою кострах. И тогда песни моран стали воем.
Из двенадцати рощ уцелела одна. Рябиновая.
Потому что та, кого людская молва наречет позднее Снежной королевой, церемониться с захватчиками не стала: убивала всякого, кто посмел ступить на ее земли.
Насылала метели и вьюги, человечью кровь превращала если не в студень, так в лед, кости – в хрупкие полые веточки, будто резьбой, покрытые снежным узором. Бездыханные тела, пока в них еще теплилась жизнь, отдавала на растерзание воронам, а то, что уцелело после птичьего пира, навеки оставалось заковано в глыбы изо льда. Точно домовины, те высились у входа в ее чертог в назидание тем, кто решит рискнуть и нарушить покой дивьих земель, которые последняя из моран обещала беречь.
Пощадила одного лишь мальчишку. Тощего, востроносого, похожего то ли на замершего галчонка, то ли на воробья.
Из-за воробушка этого все однажды и рухнуло.
***
Мальчишка явился, когда молва уже стихла, когда люди забыли и о ритуальных рощах, и о моранах – назначили себе новых врагов и, как встарь, разоряли чужие земли да проливали кровь.
Но ни до людей, ни до их распрей Снежной королеве давно уже не было дела. На землях ее царил мир, а значит, и зимы все чаще выдавались искристые, хрусткие, без затяжных метелей и бурь – только легкая поземка перекатывалась по лугам да скованным льдом рекам.
В тот год зима и вовсе стояла звонкая, светлая. С утра до сумерек в роще пели щеглы и стрекотали синицы; серебрились деревья, наряженные в иней; и небо ярко сияло над дивьим краем, окрашенное в лазурь.
Но прилетел ворон, прокаркал недоброе, и пришлось будить самый злой из ветров, взнуздывать его, впрягать в сани, чтобы успеть спасти неосторожного зверя, что вышел к людскому жилью и угодил в капкан.
Несмышленыши – белки и кролики – попадались в ловушки бессчетно, и даже защитные заговоры не могли отвести беду – значит, так суждено. Но отдать людям волка, чтобы вспороли брюхо, а голову ради потехи насадили на кол? Ни за что!
Тогда и увидела мальчишку впервые: выставив перед собой палку, слишком короткую, чтобы стать грозным оружием, перемазанный волчьей кровью, маленький Кай пытался отогнать от обессиленного зверя толпу улюлюкающих оголтелых детишек. Каждому лет десять-двенадцать, не больше, и все туда же: пнуть того, кто оказался слабее, ткнуть острым, ударить, а затем гоготать, взахлеб да погромче.
Но Снежная королева ступила на землю, молвила слово, и тут же ветер, вырвавшись из упряжи, сбил человечьих детенышей с ног, снежная крошка сверкнула, будто стекло, оцарапала щеки, вспыхнула красным. И поднялась буря, которой давно не видели эти края, где под защитой моран когда-то росли древние буки, а теперь стоял город, вокруг которого задыхался от смрада истончившийся да изломанный лес.
Стоило заморозить детишек тех до смерти, преподать им урок, но волк скулил, раздираемый болью, зарывался мордой в складки хрусткой ото льда, окровавленной юбки, и потому, с трудом сдержав ярость, Снежная королева только махнула рукой: «Прочь пошли! И спасибо скажите, что живыми остались».
Но бурю не усмирила, та сделалась злее, резче, и вот уже подхватила сани со Снежной королевой и раненым зверем да вмиг перенесла под своды чертога, где ни людям, ни злу, творимому ими, не было места.
Одна беда – сани в тот день принесли в чертог и незваного гостя.
Схороненный среди мха и лапника, укрывавших настил, Кай, не белый даже – оледенелый, прозрачный, лежал в санях позади волка, и только пар, едва заметно клубившийся над губами, выдавал в мальчишке живого.
Хватило бы движения руки да пары коротких фраз – и у входа в чертог появилась бы еще одна домовина. Но на щеках мальчишки, на выглядывающей из ворота шее, на истрепавшихся рукавицах все еще горела пятнами кровь, а волк хоть и дергал носом, чувствуя чужака, но не рычал и, вылизывая раненую лапу, даже подвинулся ближе, чтобы накрыть мальчишку здоровой. Да и врачевать одного или двух – невелика разница.
Снежная королева склонила голову, принимая то,
