тебе за это будет?
Он хотел еще раз ударить Ваську, но атаман его удержал.
— Погоди,—сказал он и, обратясь к Ваське, спросил:
— Что тебе еще говорил Стрельцов?
Васька еле сдерживал слезы и молчал.
— Мать твоя дома?
— Не знаю. Должно быть дома.
— Пошлите за ней,— распорядился атаман.
Васька бросился к нему:
— Дяденька, матери не говори ничего, она ничего не знает.
Анна только что вернулась домой, как ее позвали в правление.
- Твой мальчишка? спросил ее атаман.
— Мой.
— Это ты его научила?
Анна ничего не понимала.
— Да что тут такое? В чем дело?
— А, ну-ка отведите-ка их в каталажку,— приказал атаман. Анну с Васькой посадили под замок вместе с Павлушкой и его матерью.
На другой день атаман вызвал к себе Трофима.
— Ты кто?
— Сторож.
— Что у тебя вчера на пути было?
— Да что было... поезд какой-то мальчишка остановил. Я было за ним погнался, да он убежал. Разве его поймаешь.
— А мальчишку этого знаешь?
— Нет, не знаю.
— Куда поезд шел?
— В Екатеринодар,— соврал Трофим, указав противоположное направление.
— А ты где-ж, прохвост, был? Так-то ты за путями следишь?
— Да это-ж версты за полторы от будки было,— опять солгал Трофим.
— Все вы здесь большевистским духом пропитаны, мало вас, чертей, пороли. Пошел вон!
Трофим помялся и вышел.
— Кто-ж бы это донес?—думал он.
— Выпустите всех,— приказал атаман.—Тут сам чорт ничего не разберет.
Женщин и Павлушку выпустили, а Ваську, прежде чем отпустить, сильно избили плетью.
Анна рвалась, ломала руки:
— Не смеете ребенка бить,—кричала она,—изверги, мучители проклятые! Нет на вас пропасти.
- Смотри, баба, чтоб и тебе не влетело. Небось сама подучила мальчишку поезда останавливать. Пошла вон, ведьма!— и казак толкнул ее прикладом ружья.
Васька вырвался от мучителей и бледный, с окровавленной щекой, весь в слезах, бросился бежать домой. За ним погнался было бивший его казак, но тут случилось неожиданное: Павлушка, схватив с земли кирпич и со всего размаху запустив его в голову палачу, также пустился со всех ног домой.
Собрался народ. Казак ругался, вытирая окровавленный лоб, и бросился было с плетью на Павлушкину мать, но нашлись добрые люди, заступились.
На другой день, узнав обо всем случившемся, поп рассчитал Анну.
— Не к лицу мне, Аннушка,— сказал он,— держать у себя большевистское зелье. Я тебя поил, кормил, а ты с сыночком крамолу одну разводишь. Грех. Иди, живи, как хочешь, а у меня хорошие люди бывают, срам мне тебя под своею кровлей держать. Иди, покайся. Большевизм, Анна, грех, ох, какой это великий грех!
Анна вышла из себя:
— Наплевать мне на все грехи, -сказала она попу.- А вы, батюшка, запомните мое мужицкое слово: кому-кому, а вам, попам, больше всех влетит. Отольются вам, дармоедам, наши слезки.
— Ты что, грозишь? А хочешь, я за атаманом пошлю?
— Посылай, ничего я теперь не боюсь. Не я, так сын мои, Васька, вырастет, отплатит он вам всем за наши муки.
Быстро собрав свои жалкие пожитки, Анна кликнула Ваську и ушла с ним от попа.
Поселились они в маленькой, покосившейся хатке.
В тот же вечер Васька слег и на этот раз захворал серьезно.
Не одну ночь просидела над ним Анна, сторожа его тревожный сон.
Метался Васька во сне и бредил.
— Стой! Стой! Стой?—кричал он, размахивая руками.
— Все поезд останавливает голубчик,— грустно улыбалась мать.
Васька проболел до весны.
Когда он встал с кровати и мог уже ходить по хате, подошли новые события, события, перед которыми все Васькины приключения казались уже детскими и забавными.
Та страшная война, о которой слышал Васька и которая рисовалась ему где-то там, в недосягаемой дали, надвинулась близко. Так близко, что Васька уже различал вдали глухие непонятные орудийные выстрелы, похожие на отдаленный гром.
Этот странный гром в ясную весеннюю погоду, когда на голубом небе не было ни одной тучки, стал повторяться все чаще и чаще, все больше и больше.
— Большевики идут, большевики,—осторожно и радостно передавали друг другу все, кто, кроме лишений и слез, ничего не видели хорошего в жизни.
Васькина и Павлушкина матери радовались больше всех.
— Придут наши заступники, кончатся наши слезы, говорили они, жадно прислушиваясь к приближающимся звукам пушечной пальбы.
— Знаешь, Павлушка—говорил Васька,—мой отец с большевиками придет. Матери письмо такое было. Только ты никому—ни-гу-гу.
— И мой опять придет, я знаю. Моя мать тоже письмо получила. Ты тоже помалкивай.
- Слышишь, как пушки бьют?
— Здорово слышно!
— А далеко это?
— Люди говорят, что недалеко.
— А как примерно?
— Да, видно, недалеко.
— Хоть бы уж скорей!..
II.
ГАНЬКА ВООРУЖАЕТСЯ
Ганька Хрущев, десятилетний сын рыбака, проживавшего на одной из приморских улиц города Темрюка, стащил у матери полпуда муки и запрятал в сарай.
В доме недоумевали.
— Шла я на базар,—рассказывала соседям Ганькина мать,— мука была в чулане, сама утром видела. Я ее еще на кирпичи положила, чтобы мыши мешок не прогрызли. Прихожу с базара — муки нет. Сказать бы, что никого дома не было, так нет же, муж из хаты не выходил и Ганька все время во дворе играл. Прямо навождение сатанинское да и только.
— А может быть сама куда-нибудь засунула да забыла? — интересовались соседи.
— Да нет-же. Вот, как сейчас помню, мука в чулане стояла...
— Чудеса...
— Может, быть ты, Михайло, шутки строишь?—обратилась она к мужу,— может быть подурить меня хочешь?
— Да иди ты от меня. Не трогал я твою муку!
— Ну, что ты скажешь! Как сквозь землю провалилась. Ганька!—крикнула она сына,—говори бесенок, может, ты муку стащил?
Ганька и глазом не моргнул.
— А на что она мне сдалась, ваша мука?
— Нельзя на вас дом оставить, черти. Этак у вас и хату из-под носа унесут. Ворон ловите, дурьи головы.
— Ну и публика.— разводил руками Михайло.—Ловко обстряпали. А я, мать, ни скрипу, ни стуку не слышал. Удивительно!
Когда стемнело, Ганька перетащил мешок с мукою в сад, а оттуда чужим двором к кузнецу Демьяну.
Демьян развязал меток, отсыпал муки на ладонь и подошел к лампочке.
— Что-то темноватая...
— Чего там темноватая. Мука хорошая, я знаю.
—
