в карманах, остановился прямо за спиной Файгенблата, сплюнул, примерившись, вверх — бычок перелетел через застывшую фигуру и, ударившись о противоположную стену, зашипел в унитазе. Парень отшагнул назад, махнул правой ногой и ударил Файгенблата каблуком в зад. Файгенблат ткнулся головой вперед — я услышал, как он стукнулся лбом о трубу, поднимающуюся от бачка. На синих брюках Файгенблата отпечатался светло-серый след ботинка.
Потом я увидел парня уже лицом ко мне — его рука, занесенная для удара, вновь заслонила мне свет — и повернулся зачем-то к солнцу, бившему сквозь окно, туда, где сидели на подоконнике двое. Но удара все не было. Вжав голову в плечи, я ждал, и перед моими глазами бессмысленно прыгали разноцветные искры разрывов: гипы падали, умирали или бежали с поля боя. Но удара не было.
— Эй! — выплыли из тумана слова, — эй, не трогай его…
Я понял, что за меня вступается кто-то из тех, на подоконнике.
— Не трогай… — продолжал слушать я, — это маленький Ромеев…
— А-а… Ромеев, — уважительно, но с легкой досадой протянул едва не ударивший меня старшеклассник, — ну ладно, пусть валит… Все равно, нечего тут лазить.
Я шел по коридору за постепенно поднимающим голову Файгенблатом и наблюдал за превращением цвета его ушей в естественный. Вскоре он обернулся, и я увидел румяное, важное лицо повидавшего кое-что храбреца. Он посетовал, что поблизости не оказалось его приятеля из десятого класса.
— Он боксер, — хвастался Файгенблат, — намылил бы им рожи… А что, Ромеев, у тебя брат, что ли, есть?
— Что ли, — ответил я.
— Ты чего злишься? Я так, просто спросил. Ты бы сказал ему, чтоб замочил этих, из туалета…
Я молчал. Впервые мой старший брат, даже не появившись поблизости, через каких-то отвратительных людей, над которыми, как оказалось, его власть безгранична, сообщил мне о том, что он есть и что он защищает меня. Мне было стыдно. Мне казалось, что я подхожу к Вадиму и счастливым голосом благодарю его. Эта мысль причиняла мне боль за двоих — и за него даже больше, чем за себя: наверное, я по-нимал, что это неправильно, что так не должно быть у родных людей.
3
Кроме Файгенблата были еще два-три одноклассника, с которыми я дружил. Они, хоть и бывали у меня в гостях, редко видели Вадима, потому что брат никогда не обращал внимания на моих друзей. Я просто говорил иногда: «Это моего брата… Брат сказал, что…» С одноклассниками я ходил в кино, покупал мороженое и ездил на трамвае в карьер купаться. Но все же Файгенблат был мне ближе, хотя ко мне в гости он почти не ходил и не приглашал к себе. Моя мать, встретив его на улице, сказала, что он, конечно, из бедных евреев. Впоследствии я тоже стал думать, что Файгенблат не приглашал меня в гости из-за страха, что показав дом, дальше показывать будет нечего — больше всего ему нравилось делать вид, что у него очень важная жизнь. Он как-то сказал, что у него много братьев и сестер, но с таким видом, будто семья — это дело, волнующее его в последнюю очередь. У Файгенблата никогда не водилось денег, он частенько пил за мой счет лимонад и ел мороженое, а когда мы начали курить, то редко покупал сигареты. Он не всегда отдавал долги, но я не обижался — с Файгенблатом моя жизнь становилась весомей, он мог говорить на любые темы и действительно знал много интересного. Рядом с ним я не испытывал комплекса художника. Кроме того, он никогда не задавал вопросов, которые мне не нравились. Так, например, о моем брате он ничего не спрашивал с тех пор, как услышал о нем первый раз после случая в туалете. Я не любил такие вопросы, потому что понимал, что их не любит мой брат. Но все же, когда меня спрашивали хоть что-то о нем, и я говорил — быстро и небрежно — что-нибудь в ответ, я чувствовал себя человечней и может быть лучше.
Наш отец купил машину — салатовый «Москвич», ставший источником новой страсти брата, задолго до восемнадцати лет научившегося водить. Здесь я быстро от него отстал — его кровь шумно обгоняла мою, моих способностей уже не хватало, чтобы перенимать от него каждый жест или шаг. А Вадим мчался вперед, осваивая все подряд. Он недолго рисовал, потом бросил писать. В седьмом классе он увлекся радиоделом, превратил свою комнату в мастерскую, дымил паяльником, приносил детали от старых телевизоров, посещал радиокружок и однажды вышел в эфир — я хорошо помню его ровный, слегка усталый голос среди шелеста, треска и щелканья тысяч позывных, передач и песен. «Это я, — говорил брат, — меня зовут Вадим Ромеев, как меня слышно?»
Вероятно, он вышел в эфир без разрешения, после к нам в дом пришла милиция и отцу пришлось заплатить штраф. Отец тогда впервые накричал на брата, они сидели в большой комнате, отец нервничал, а Вадим спокойно отвечал: «Ну и что, я же никому не сделал зла», а отец крикнул: «Да ты же нарушил закон!», на что брат ответил: «Пожалуй, но плохо никому не стало. Ладно, перестань, не буду больше».
А мне он позже, года через три, сказал, стоя у распахнутого окна и глядя на залитый солнцем двор: «Иногда до чертиков хочется, чтобы толпа людей услышала твое имя, просто услышала, а, Влерик?» Я молчал, а он продолжил: «Но это, оказывается, чепуха».
Через несколько лет, когда я случайно нашел тетрадь, куда брат записывал фразы, похожие то на дневник, то на адресованные кому-то письма, я прочитал запись, датированную тем временем, когда к нам в дом пришла милиция: «Если поджечь что-нибудь, например собор Василия Блаженного, то все будут говорить: а, это тот Ромеев, который сделал как Герострат».
За год до окончания школы брат увлекся еще и культуризмом, доводя себя до изнеможения силовыми тренировками. Его комната запестрела вырезанными из журналов фотографиями силачей всех стран и национальностей. Он купил гантели, штангу, по утрам стал бегать по дорожкам парка. Каждый день после уроков он уделял час-полтора мышечной тренировке.
Как-то я заглянул к нему в комнату — он тогда уже поступил на первый курс института — и удивился, заметив множество приклеенных к обоям маленьких кусочков бумаги, на которых было что-то написано. Магнитофон был включен, играла музыка. Брат лежал под штангой и, весь красный от напряжения, выжимал ее.
— Это что? — осторожно спросил я и кивнул на надписи.
