знал, что моя тайная жизнь никуда от него не скроется. Около недели я тщательно прятал тетрадь с главами романа в дальний угол последнего ящика письменного стола, в часы вдохновения доставал сочинение, писал, всем своим видом показывая, что решаю задачи по математике, которую я уже начал уныло ненавидеть. В комнате Вадима по вечерам играла музыка, от громких звуков у меня болела голова, росло раздражение, я иногда прибегал к матери и отцу — они сидели в большой комнате и смотрели телевизор. Не смея жаловаться, я приходил и садился на ковер, но мать все понимала, со вздохом вставала с кресла и шла в комнату брата — просить, чтобы он убавил громкость.
— А, — смеялся Вадим, — Влерик, наш Талантище, уроки учит.
Брат никогда не мучился над домашними заданиями. Может быть он вообще их никогда не делал, даже в начальных классах, хотя, конечно, это я мог только вообразить. Мне же, чтобы освоить школьную программу, требовалось огромное усилие ума и физических сил. Я помню, как учился Вадим в последних классах: легко, весело и лишь иногда нервно и зло. До шестого класса он был круглым отличником, затем стал получать тройки и его чуть не исключили из школы за драку. Но он вдруг проявил интерес к точным наукам, с утра до вечера читал книги по математике и особенно увлекся физикой. Снова он получал одни пятерки, учителя прочили ему золотую медаль, в девятом классе он стал победителем городской и областной олимпиад юных физиков. А на выпускном экзамене по математике брат едва не получил двойку, зачем-то разыграв комедию полного незнания предмета. Меня поражала реакция родителей, они просто журили его, ругали лениво и так, словно он был обычный подросток, школьник — как все.
Я скрывал свое сочинение, давно уже беспомощно зная, что рано или поздно брат узнает о нем. В моем выдуманном мире шли непрерывные войны, я сладострастно, заменяя может быть зачатки будущей чувственности, убивал и вновь рождал своих героев, меняя только имена. Я выдумал новый язык, на котором говорили урии и гипы, названия городов, вооружений. Гипы постоянно сражались с уриями, наступали, захватывали города и территории, но в конце всегда оказывались ни с чем. Я намеренно заставлял своих героев всегда возвращаться к самому началу попыток. Мне это нравилось, я острее чувствовал беспрерывность, которая необычайно расширила мой горизонт видения мира. Но час откровения приближался — я прозревал, что нуждаюсь в кормчем более, чем в самом себе. Меня нес какой-то поток; некоторое время, пытаясь преодолеть тяжелый, настойчивый зуд желания, я упорствовал, а потом вдруг очутился у комнаты брата — и переступил, наконец, границу, чтобы, затаив дыхание, собраться с духом и сказать. И я сказал — быстро и радостно — и постепенно мой тон выравнивался, рассказ становился более существенным. В левой руке я сжимал наполовину исписанную тетрадь, правой я жестикулировал, а брат — он смотрел на меня взглядом усталой змеи, и вся его поза — на диване, ноги врозь и руки над головой — была позой падишаха, которому приговоренный принес раньше времени свою неотрубленную еще голову.
Позже, через много лет, я сравнил это ощущение с другим. Служа в армии, я был в увольнении и увидел комендантский патруль — до него было метров сто. Я мог бы пройти мимо, но неведомая, тяжелая как ртуть, сила понесла меня прямо на майора, у которого было тоже усталое и немного циничное лицо. Остановившись перед ним и отдавая честь, я отрапортовал: «Рядовой Ромеев, нахожусь в увольнении, воинская часть такая-то…», а майор, безжизненно улыбнувшись, спросил: «А что, рядовой Ромеев, я разве подзывал вас?» Вадим не перебивая выслушал меня и не вздохнув — он никогда не вздыхал — протянул руку и сказал: «Дай-ка почитаю…» Мое сочинение всерьез заинтересовало его.
Много позже, перед тем как уехать, брат задумчиво признался мне: «Твой «Материк», Влерик, напомнил мне, как ни странно, «Илиаду»… ты еще не читал?» Я сказал, что нет. «Ну так вот, — продолжал Вадим, — «Илиада» очень темная книга, она затемнена временем и там все обаяние в сражениях, люди воюют друг с другом — вот и все. Но если представить, что это детство человечества, как твое, то выходит и не могло быть иначе. Чем больше взрослеешь, тем больше чувств. Отправь твой «Материк» в то время — и может быть был бы готов второй Гомер».
Я пережил немало стыдливых минут, когда брат вслух перечитывал отдельные фрагменты моего сочинения, насмехаясь над комичностью стиля и орфографическими ошибками. Он сразу принял игру — ведь он всегда скучал, несмотря на обилие школьных друзей, из которых я сейчас не помню ни одного лица, вероятно брат их не любил, а просто принимал. Он скучал часто, брезгливо, зло — а сейчас я преподнес ему целый мир, которым он, не напрягаясь, мог занять себя в свободное время. Вадим принял деятельное участие во всех придуманных сражениях, заняв позицию уриев, которых беспрерывно атаковали гипы, терпя поражения. Его подвижный чуткий ум занимал сразу обе стороны, он придумывал имена моим солдатам, разрабатывал тактику их действий. Мгновение — и начал существовать параллельный мир, не отмеченный ни на одной карте: с городами, войнами, восстаниями и перемириями, и это волновало только двоих людей на земле
— братьев, один из которых был старше другого на шесть лет. Может быть, он интересовался «Материком» как взрослый «Илиадой»?
Я играл в эту придуманную войну и вдохновенно записывал в очередную главу своего «Материка» летопись боя, которая чаще всего заканчивался так: «Гипы вынуждены были отступить». Главы завершались тем же, когда Вадиму было не до меня, — в моем вдохновении, в самой его глубине дремало существо, закованное в бездумный, почтительный страх младенца, которого сейчас должны отнести во двор, в собачью будку. Может быть, окажись брат слабее меня, не взрослее, не талантливее, не удивительнее, или если бы он вдруг исчез на год-два, может я бы воспрял духом и одним прыжком покрыл бы расстояние, разделяющее нас. Так мне казалось — но уже не кажется теперь, после того, как он действительно исчез.
Я составил тогда на листе ватмана карту Урии и Гипии, Вадим раскрасил ее, я повесил карту над своей кроватью и каждое утро передвигал по ней фишки — пластилиновые шарики с булавкой — быстро фиксировал в «Материке» очередное наступление, а затем, уже на кухне, говорил брату: «Вадик, а гипы окружили пятнадцатую дивизию уриев у мор-ского берега», — на что брат, усмехнувшись, ровным уверенным голосом
