возложили вину за это убийство на ревизионистов и продолжили свой всесторонний нажим на Бейтар. Ставский, ревизионист и школьный товарищ Бегина, был обвинен в убийстве и приговорен судом к смертной казни. Подав апелляцию, он добился оправдания, но его репутация была погублена[49]. Так до сих пор и не выяснилось, стал ли Арлозоров случайной жертвой неизвестного преступника, или его убили за участие в переговорах с немцами.
Недоверие и вражда между Жаботинским и Бен-Гурионом достигли высшей точки. Налеты на членов Бейтара, живущих в Палестине, стали едва ли не обыденным делом, а руководство ревизионистов регулярно использовало бейтарцев для срыва забастовок, организованных Ѓистадрутом, всесильной профсоюзной организацией сионистского Рабочего движения. Бен-Гурион регулярно наносил Жаботинскому публичные оскорбления; Жаботинский никогда не реагировал на личные выпады[50] (это ему не позволяло чувство собственного достоинства — ѓадар), однако их публичная и неослабевающая вражда была незаживающей раной на теле сионистского движения, для которого все это имело самые серьезные последствия.
В 1934 году, через год после убийства Арлозорова, Жаботинский и Давид Бен-Гурион провели ряд встреч в Лондоне, где Жаботинский жил после изгнания из Палестины. В конечном итоге они договорились «воздерживаться от партийной войны», прекратить кампанию взаимной клеветы и оскорблений и «искоренить всяческие виды террора и насилия», совершаемые их активистами. Бейтару и ревизионистам был обещан свой профсоюз, им вновь стали выдавать сертификаты на иммиграцию. Отношения между двумя лидерами сионизма так и не достигли уровня полного доверия, но со временем они сблизились даже в большей степени, чем и сами готовы были допустить[51].
Такое частичное сближение, однако, вовсе не означало, что фундаментальные расхождения между Жаботинским и Бен-Гурионом полностью сгладились. Популярность Жаботинского была по-прежнему на подъеме, и он приступил к построению своей собственной институционной базы. В 1935 году ревизионисты вышли из состава Всемирной сионистской организации и образовали Новую сионистскую организацию, президентом которой стал Жаботинский. Это придало иную окраску всему сионистскому движению на десятилетия вперед. Ревизионисты теперь официально стали организованной оппозицией и в таковом качестве оставались, под руководством Бегина, на протяжении десятилетий, уже и после создания независимого Израиля.
После окончания школы Бегин поступил на юридический факультет Варшавского университета. Но юриспруденция не была его устремлением — он уже нашел свое призвание в жизни. Оформляя документы при поступлении в университет, в графе «родной язык» он написал: иврит. Однажды во время четырехчасовой поездки в поезде он сидел рядом с самой красивой девушкой Бреста, но говорил он с ней только о своем герое, Жаботинском. В Варшаве Бегин занял пост заведующего организационным отделом Бейтара, и его репутация как даровитого оратора упрочилась. «Он умел заставить тебя поверить ему», — сказал один из его слушателей. Бегин научился у Жаботинского, как можно заставить даже равнодушного слушателя «испытать чувство полета». Видя его хрупкое телосложение, некоторые организаторы митингов заранее приглашали второго оратора, опасаясь, что Бегин просто не дотянет до конца выступления — но такого не случалось никогда[52]. Он отправлялся с лекционными поездками по странам Восточной Европы и ночевал на садовых скамейках, потому что ему было неловко напрашиваться на бесплатный ночлег в незнакомых домах; он оставался голодным, чтобы использовать сэкономленные деньги на издание брошюр и плакатов Бейтара. Ѓадар — вот что было его главной заботой во всех жизненных обстоятельствах; он приобрел репутацию человека, для которого очень важны этикет и хорошие манеры — особенно после того, как по его настоянию члены Бейтара должны были вставать по стойке «смирно», приветствуя руководителей[53]. Этот невысокий, скромный юноша в очках с толстыми стеклами, которого, случалось, забывали пригласить на вечеринки и который никогда не ухаживал за девушками в школе, быстро взрослел, заставляя окружающих считаться с собой[54].
Но Бегин не просто взрослел; медленно, но верно ученик становился соперником учителя. К 1937 году, когда Бегину исполнилось 24 года, некоторые уже считали его лучшим оратором, чем Жаботинский[55]. Ораторское мастерство Бегина было одной из характерных черт на протяжении всей его общественной жизни; много лет спустя министр Дан Меридор заметил, что не только депутаты, но и все, кто находился в здании Кнессета, понимали, что это лучший оратор, которого им доведется услышать. Когда становилось известно о его предстоящей речи, вспоминает Меридор, буфет Кнессета мгновенно пустел и в коридорах воцарялась тишина — все спешили в зал заседаний[56].
Между Бегином и Жаботинским начали возникать и идеологические конфликты. Бегин и его друзья из Бейтара росли на традициях польского национализма таких революционеров, как Юзеф Пилсудский; Жаботинский, напротив, в большей степени находился под влиянием английских и итальянских авторов и их демократических принципов[57]. Жаботинский был разочарован приспособленчеством Бен-Гуриона, и точно так же Бегин был разочарован Жаботинским, который, выступая за решительные действия против арабов, для англичан оставлял только язык дипломатии. Жаботинский считал, что худшее для евреев — это война одновременно на два фронта, и с арабами, и с англичанами.
Бегин расходился с Жаботинским во мнении относительно англичан, а особое неудовольствие вызывала у него готовность Жаботинского прощать Бен-Гуриону публичные нападки. В январе 1935 года Бегин с резкостью высказался относительно решения Жаботинского использовать исключительно «законные политические методы» для борьбы с англичанами — иными словами, воздерживаться от методов насильственных. Позднее в этом же году, на Второй международной конференции Бейтара, Бегин очередной раз осудил лондонское соглашение между Жаботинским и Бен-Гурионом, напомнив аудитории: «В отличие от моего учителя, я не склонен забывать, что Бен-Гурион назвал его Владимиром Гитлером».
Жаботинский, при всем своем негативном отношении к Бен-Гуриону, одернул Бегина: «Я никогда не забуду, что такие люди, как Бен-Гурион, носили форму Еврейского легиона, сражались бок о бок со мной, и я уверен, что во имя интересов сионизма они, если потребуется, без колебаний снова наденут эту форму и пойдут в бой». На деле этот публичный выговор от учителя только упрочил репутацию Бегина. Еще бы, теперь сам учитель вынужден был ответить ему. Бегин стал силой, которую Жаботинский уже не мог игнорировать[58].
Жаботинский считал, что для выживания евреев в Палестине им необходимо наличие вооруженных сил, в результате чего силами молодежи Бейтара в подмандатной Палестине в начале 1930-х гг. была создана еврейская подпольная военная структура, известная как Эцель (полное название Иргун цваи леуми, или просто Иргун, «Национальная военная организация»).
При этом Эцель не была единственной еврейской боевой организацией, действовавшей в Палестине. Ѓагана Бен-Гуриона (та самая Ѓагана, предшественником которой был Еврейский легион Жаботинского) пользовалась значительной поддержкой в ишуве (буквально это
