Ты со мной; посох Твой и опора Твоя — они успокоят меня.
Теѓилим, 23:4
Одна из тайн жизни Бегина связана с его решением покинуть Польшу, при том, что такой возможности были лишены его родители и брат, и сестра-двойняшка Ализы, а также порядка 90 тысяч членов польского Бейтара, находившихся под его руководством[67]. Это решение стало кошмаром всей его жизни, тем более страшным, что большинство членов семьи Ализы и его собственной семьи погибли от рук нацистов.
Сама по себе поездка также была полна опасностей. Поезд, которым ехали Менахем и Ализа, неоднократно попадал под бомбежку, и несколько десятков пассажиров погибло[68]. Вначале они направлялись в Ковель, однако тяжелые дорожные условия и астма Ализы вынудили их остановиться во Львове, где они получили румынские визы. Затем они направились на север, в Вильнюс, который, будучи под контролем Советского Союза, тем не менее все еще оставался свободным городом; их сопровождал товарищ по Бейтару Натан Фридман-Елин. Там Бегин получил письмо от руководителя палестинского Бейтара-Эцеля, который обвинял Бегина в том, что тот оставил членов своей организации. «Когда корабль тонет, — говорилось в письме, — то капитан покидает его последним, а не первым!» Бегин, уязвленный этим замечанием, немедленно решил изменить свои планы и попытался убедить своих товарищей (правда, неизвестно, насколько горячо это прозвучало), что им всем следует вернуться в Польшу. С ним не согласились[69], однако боль упреков осталась надолго, наложив, на протяжении многих десятилетий, безусловный отпечаток на его деятельность.
Свободный город Вильнюс вряд ли был таким уж свободным для евреев. Советские власти постоянно следили за евреями, арестовывая их безо всяких оснований. Многие из арестованных бесследно исчезали. Было понятно, что спокойствие и тишина — это лишь иллюзия; Менахем и Ализа ускользнули от нацистов, однако город, где они теперь жили, таил не меньшие опасности. Они нашли себе маленький дом, который делили с несколькими друзьями и семейными парами. Бегин продолжал руководить деятельностью Бейтара из своего укрытия, устраивал общежития для перемещенных лиц, выпускал газету, выступал с политическими лекциями и продолжал выплачивать жалованье из фондов Эцеля. В июле 1940 года он организовал демонстрацию в честь 80-летия со дня рождения Теодора Герцля; он также устраивал получение выездных виз для своих соратников-бейтарцев, заявляя на этот раз, что сам он не собирается уезжать, пока здесь еще остаются члены его группы[70].
Тем временем Жаботинский в США занимался сбором денег на сионистские проекты и прилагал все возможные усилия для спасения гибнущего европейского еврейства; его здоровье было подорвано напряженным трудом. Третьего августа 1940 года он отправился с регулярным визитом в лагерь Бейтара, находившийся в городе Хантер (штат Нью-Йорк). Жаботинский давно уже чувствовал себя плохо, но заставил своего врача держать в тайне информацию о своем самочувствии (хотя тот и диагностировал стенокардию). Приехав в лагерь, Жаботинский с трудом выстоял церемонию прохождения почетного караула и тут же отправился в отведенную ему комнату. Пока ждали врача, Жаботинский с помощью друга стал раздеваться, повторяя раз за разом: «Я так устал, я так устал»[71]. Это были его последние слова.
Сообщение о смерти Жаботинского глубоко потрясло Бегина. Позднее он писал: «Я почувствовал, что вестник надежды ушел и никогда не вернется, а с ним ушла и надежда, которая, быть может, тоже не вернется никогда»[72]. В 1904 году отец Менахема, Зеев-Дов организовал тайную церемонию поминовения Теодора Герцля; точно так же Менахем провел тайную церемонию в память человека, который был для него вторым отцом и наставником со школьных лет и под влиянием которого он сформировался[73].
Между тем Бегин ощущал, что его положение становится все более опасным. Организованная им демонстрация в годовщину рождения Герцля прошла открыто, но церемония памяти Жаботинского проходила в тайне. Власти Вильнюса практиковали специфическую процедуру ареста: человек получал «повестку» явиться в полицию; по прибытии туда ничего не подозревающий человек немедленно отправлялся в тюрьму, и зачастую о нем больше никто ничего не слышал. Бегин знал, что такое приглашение придет рано или поздно, а полученную наконец бумагу он просто проигнорировал. Агенты НКВД несколько недель выслеживали Бегина возле его дома, пока наконец их терпение не лопнуло, и в конце сентября 1940 года он был арестован за антисоветскую и антикоммунистическую пропаганду — так определялась его деятельность в Бейтаре.
Когда агенты вошли в дом, Менахем с Ализой предложили им выпить чаю. Бегин попросил разрешения почистить обувь и велел Ализе передать его другу Исраэлю Шайбу, что признает свое поражение в неоконченной шахматной партии. Он также взял с собой несколько книг[74].
В наши дни можно и упустить из виду, что, несмотря на свое непринужденное поведение во время ареста, Бегин прекрасно понимал: люди, которых арестовывает НКВД, в большинстве своем домой не возвращаются. Он начал отбывать свое заключение в Лукишкской тюрьме, где принужден был просидеть 60 часов на стуле, задвинутом в угол, с коленями, неудобно прижатыми к стене. Сон был редким благом; не раз он вспоминал в тюрьме фразу из Талмуда: человек, не смыкающий глаз в течение трех дней, обречен на смерть[75]. Его глубокое знание еврейских текстов неизменно позволяло ему с отстранением относиться к своим страданиям. Когда заключенным дали грязные плевательницы в качестве посуды, Бегин вспоминал фразу из книги Коѓелет (3:19): «Ибо участь сынов человеческих и участь скотины — одна и та же участь»[76].
Однако тюрьма, при всех ее физических и духовных страданиях, стала также и местом интеллектуальной закалки в ходе казавшихся бесконечными разговоров. Бегин говорил со следователями, охранниками, переводчиками, сокамерниками. И основной темой всех этих разговоров был сионизм. Едва ли не половина книги Бегина «В белые ночи», написанной в 1951 году и посвященной этому времени, — это рассказы о «разговорах» с советскими следователями (точнее их было бы назвать «допросами»), в ходе которых Бегин страстно и решительно отрицал их утверждения, будто сионизм является антикоммунистической деятельностью. Он не соглашался и отказаться от своей принадлежности к сионизму, защищая еврейское национальное самоопределение, дело, которому он посвятил свою жизнь. «В эти бесконечные ночные часы допросов я вел дебаты относительно самых различных сторон и аспектов русской революции, о Великобритании и сионизме, о Герцле и Жаботинском, о встречах Вейцмана с Муссолини», — вспоминал он впоследствии[77]. «Порой допросы были более похожи на свободную дискуссию».
Хотя Бегин и осознавал, что ему может грозить пожизненное заключение, на допросах он вел себя бесстрашно. Как-то он даже попросил следователя
