Мне бы саблю да коня, да на линию огня... Макс очень любил "Федота", и постоянно к месту и не к месту впихивал цитаты из него. Лиля пододвинула нетронутую чашку кофе и ускорила движение пенки маленькой ложечкой. "Аль в салате по-милански не хватает трюфелей?", – спросил он тогда в ресторане.
Стоп. Стоп. Это не он спросил. Это Вика... Вика! Мне бы саблю... Кто ей прислал строчки из Филатова?
Лиля замерла. "Его баба беременна"... Ключи в её новой машине... Викины ключи!
Она схватила смартфон. Нет, нет. Лучшая подруга. Вика, с которой через огонь и воду...
– Алло, Викусь... – Голос срывался. Не может быть правдой. Не может! – Слушай, тут такое дело. Я хотела спросить... Папа приезжал. Он сказал... Нина беременна. Макс к ним вломился пьяный.
Молчание в трубке. Долгое, долгое.
– Он сказал... Прикинь, Макс к нему приезжал за город. Любовница Макса тоже беременна. Вик, я хочу найти её и поговорить. Помоги, а? Кого-то из них. Пожалуйста...
– И что ты им скажешь?
Лиля закрыла глаза, слушая, как стучит во внезапной тишине кухни сердце.
– Я хочу спросить, почему они это сделали... За моей спиной, – тихо сказала она, вцепляясь в край стола, так, что даже под френчем было видно, как побелели кончики пальцев. – Почему не сказали...
– Ну, может, потому, что не успели. А может, потому, что твой отец бы вышвырнул Макса с работы, и выдал бы волчий билет. И его беременная любовница, для которой это, возможно, последний шанс в жизни устроиться, горбатилась бы, как и её мать, теряя здоровье, до самых родов. Впрочем, тебе не понять. Ты не успела этого хлебнуть. Ездила всюду на моих закорках. Всё, хватит. Достаточно на мне поездили. Не беспокой меня больше. Мне нельзя нервничать.
Лиля слушала гудки в трубке и не слышала их.
8. Слова ранят слишком больно
Конец всему. Мир перевернулся, как картинка в калейдоскопе, но она была не цветной. Она была тёмной, а осколки стекляшек впивались в сердце острыми краями. Мама, папа, Вика... Макс.
Как-то раз она перебирала старые фотки и нашла одну "01.09.1999", – высвечивалось в углу снимка. Там, на фоне дряхлой грязной школы, были они с Наткой в древней, но нарядной форме, и Витька с Ромкой, четвероклашки, одетые уже как попало. Лиля взяла ножницы и вырезала себя из этой картинки. Её больше не было там, рядом с ними. Теперь же кто-то взял ножницы и вырезал её из этой жизни, в которой она только что была.
Ладно. Истерика – не выход. Хотя, конечно, лучше всего сейчас было бы лечь и как следует порыдать. Ей предстоит путешествие. Этого у неё не отнимут, нет. Она улетит и неделю будет на Мадейре постигать искусство отдыха экстра-класса. А потом подумает, что дальше. Унесённые ветром. "Я подумаю об этом завтра". Вот так она и сделает.
Ромка. Ромка с его гитарой. Он на той фотке стоял рядом с ней, положив руку на плечо, и эта рука так и осталась на её плече, когда Лиля отложила ножницы. Она читала какой-то фантастический рассказ о человеке, который сошёл с ума, блуждая по необитаемой планете, и разговаривал с выдуманной им рукой.
Но Ромка не выдуманный. Он настоящий.
Лиля встала и залпом выпила остывший кофе, потом метнулась в спальню, выдёргивая зарядку из розетки. Косметичка, зубная щётка... в чемодан. Сначала – к Ромке, потом – на Мадейру. Нечего терять. Уже нечего терять.
Майские Текстильщики были такими же, как те, ноябрьские, которые она запомнила когда-то, которые впечатались в её память, как чёрные следы на сером городском снегу. Май отцветал, розоватым снегом яблоневых конфетти осыпая помойки и трещины на тротуарах.
Она вышла из машины у киоска и купила булку. Надо было переодеться... Униформа "менеджера экстра-класса" была привлекательной, но очень неудобной. Лиля поморщилась, вспомнив Викины кроссовки. Прочь, прочь из головы! Эта боль догонит её, как та, которая настигла её через несколько дней после звонка из больницы. "Баба Даша ушла на небушко", – сказала жена дядь Володи, и Лиля упорхнула в сад, глядя в голубое небо и немного завидуя бабе Даше. Лишь спустя четыре дня небо вдруг заволокло горькими, колючими слезами, когда она забежала в комнатку бабы Даши и наткнулась на сиротливо оставленную прибранную постель с вышитыми подушками.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она бродила у знакомого подъезда, заглядывая в Ромкины окна, потом села в машину и закрыла глаза. Может быть, он и вовсе не в городе, а опять с палаткой и гитарой таскается по зеленеющим перелескам и плещется в речках-вонючках.
Когда она проснулась, одно из его окон уже светилось. Лиля радостно вскочила, захлопнула дверь и бросилась к подъезду.
– О, спасибо! – Какая-то угрюмая женщина с мусорным пакетом недовольно покосилась на неё, и Лиля проскочила в подъезд.
Пятна сырой плесени на стенах... Где же хвалёный капремонт? – отстранённо подумала Лиля, стуча в дверь и поглядывая на обрезанные провода звонка.
Ромка шагнул ей навстречу, и его глаза расширились.
– Ты...
Она прижала палец к его губам. Достаточно с неё слов. Слова ранят слишком больно.
Ромка горячо стиснул её бедро, второй рукой поворачивая защёлку двери. Он пытался сказать ещё что-то, но Лиля схватила его за затылок, прижимаясь губами к его губам, будто возвращаясь на семь лет назад, в те ночи, которые закончились в таком же мае, который плыл над городом теперь. Его губы были нежными, а пальцы ласкали её, ныряя под ткань, постепенно освобождая от одежды, подталкивая к узкому раскладному дивану, под одной стороной которого были подложены книги, иначе он, как норовистая лошадь, моментально скидывал любого, кто присаживался на край. Его губы и руки сводили с ума, не давая опомниться, вздохнуть, подумать о чём-то кроме того, что он делал с ней здесь и сейчас, на этом узком скрипучем диване, в комнатке с окнами, заваренными железными решётками.
Лиля лежала, закрыв глаза, приходя в себя от этого безумного порыва. Наконец она встала, прикрываясь простынёй, и перебралась через Ромку, который так же, с закрытыми глазами, лежал на краю дивана.
Она включила свет на кухне и отскочила назад, в комнату.
– Ро-ом, у тебя тут тараканы, – испуганно протянула она. Пить расхотелось.
Он встал и глядел на неё в полумраке, освещённый тусклым светом лампочки с кухни.
– Зачем ты пришла? – спросил он, обхватывая её голову двумя руками. – Лиля, зачем ты пришла?
– Я хотела увидеть тебя... Побыть с тобой...
– Ты всё увидела? Тут ничего не изменилось.
Лиля потянулась поцеловать его, но он сжал руки, не давая ей приблизиться. Она опустила глаза.
– Ром, я расхожусь с Максом.
– Поздравляю. Нашла кого-то побогаче?
Лиля вздрогнула и вырвалась из его ладоней.
– Мы уже взрослые люди, Лиль. Давай не лгать, хотя бы ради того, что у нас было. Я знаю, ради чего ты бросила меня. Деньги и стабильность, а ещё щепотка власти.
Лиля стояла, глядя на его худые узловатые пальцы, тонкие запястья, и ком в горле рос.
– Я не такой. Я не мог дать тебе этого и не смогу. Я могу дать тебе лес и пение птиц, любовь и смех, но тебе они не нужны.
– Но Ром... Эта жизнь, с тараканами... Как же так можно?
– Это неважно для меня. Лиля, это всё пустое. Когда у тебя есть крылья, какое тебе дело до того, что там ползает по земле? Но моя музыка не для тебя. Для тебя она – дым или туман, как и то, что я мог бы дать тебе. Ты приземлённая. Я силился сохранить в тебе полёт, но он исчез. Тебе пора. Не приходи больше. Я не открою. Всё в прошлом, и воскрешать нечего. Конец этой истории.
Лиля одевалась, вытирая слёзы рукавом. Ромка не встал проводить её, он даже не повернулся к ней лицом. Просто лежал на своём убогом диване, и гитара на стене над ним укоризненно молчала.
Лиля села в машину и закурила. Дым или туман... Дым или туман!
Она покрутила сигарету в руке, потом потёрла лицо. Эта странная Ирма, которая так и не позвонила. Она болтала что-то о дыме и тумане...
