Я почти не мог разглядеть Орсона – за столом виднелся лишь смутный силуэт.
Брат встал.
– Если тебе нужен душ, поторопись. Через пятнадцать минут я запру тебя в твоей комнате.
– Почему?
Орсон ничего не ответил. Собрав тарелки и стаканы, он ушел в дом. После его ухода я еще какое-то время сидел на крыльце, выискивая в небе метеоры. Наконец, протерев глаза, поднялся на ноги. Я испытаю облегчение у себя в комнате, один, не имея никаких других дел, кроме как читать и спать. Звон посуды в мойке заставил меня вздрогнуть. Я побежал босиком по теплой земле в душ.
Глава 7
Дни в пустыне потекли лениво. Солнце не теряло времени, разжигая на земле пожар, поэтому после десяти часов утра выходить на улицу становилось опасно. Жара была сухая и удушливая, и я оставался в прохладной тени своей комнаты или, если не был заперт, находил себе место где-нибудь еще в доме.
Недостатка еды не было. На самом деле я никогда в жизни не питался так хорошо. Морозилка была набита отборными кусками мяса, и каждый день Орсон готовил три роскошные трапезы. Мы угощались говядиной, лососем, телятиной, один раз даже омарами, а за ужином выпивали по несколько бутылок вина. Однажды я спросил брата, почему он ужинает по-царски, и он ответил: «Потому что я имею на это право, Энди. Мы оба имеем на это право».
Когда я заканчивал читать одну книгу, у Орсона уже была готова для меня следующая. После Макиавелли был Сенека, затем – Демокрит о борьбе с меланхолией. Хотя я каждый день прочитывал по целой книге, Орсон постоянно давил на меня, требуя, чтобы я читал еще быстрее. Я не мог понять, что, на его взгляд, я должен почерпнуть из этих классических сочинений, а он сам не спешил это прояснить.
Я не переставал ломать голову, перебирая все мыслимые способы бегства. Хотя я имел возможность просто уйти отсюда, об этом даже не было речи. У меня не было ни сил, ни снаряжения, чтобы пересечь пустыню пешком, к тому же даже не зная, в какую сторону идти. Я предполагал, что Орсон держит свое средство передвижения запертым в сарае. Поэтому я выжидал, строил план, собирался с духом, чтобы расправиться с братом. Я не стану действовать необдуманно, поддавшись порыву. Жизнь мою спасут только четкий, продуманный план и безукоризненное его исполнение.
Меня успокаивало ведение дневника. Через несколько часов после захода солнца, когда я заканчивал читать и Орсон запирал меня на ночь в комнате, я садился на кровать и кратко записывал события прошедшего дня. Я писал где-то с час, нередко дольше, иногда отвлекаясь на мысли об озере и доме. Я составлял пространное описание своего имения, воскрешая в безжизненной пустыне запахи и звуки озера Норман летом. Вне всякого сомнения, этот промежуток времени стал для меня самым любимым, и я считал его своим оазисом. Весь день я только о нем и думал – я жил ради этого. И к тому времени, когда я убирал ручку и бумагу в ящик стола и гасил свет, я нередко слышал плеск волн в озере, шелест деревьев на ветру…
При всем своем уважении к времени я знал только то, что на дворе конец мая. Поскольку во время похищения был накачан наркотиками, я не мог точно сказать, какое именно было число, когда я пришел в сознание уже в пустыне. Возможно, между той грозовой ночью в мотеле и моим пробуждением в этом деревянном домике минуло несколько дней. Поэтому я озаглавливал свои записи в дневнике как «День 1», «День 2», «День 3» и так далее, начиная с первого дня, когда я пришел в себя. Я не мог понять, что заставляет Орсона скрывать от меня, какое сегодня число. В моем нынешнем положении это обстоятельство казалось не имеющим никакого отношения к делу, совершенно бесполезным, однако пребывание в неведении не давало мне покоя.
Что касается местонахождения дома, я не имел об этом ни малейшего понятия. Это могло быть любое место к западу от Великих равнин. Я набросал карандашом пейзажи, открывающиеся с крыльца и из зарешеченного окна моей комнаты, в том числе горный хребет на северо-востоке и гряду бурых скал на севере. Я также зарисовал местную флору: полынь, перекати-поле, люпин и другие пустынные растения, которые повстречались мне во время вечерних прогулок.
Временами после захода солнца, когда в небе оставалась лишь последняя узкая полоска багрянца, я видел вдали стада антилоп и чернохвостых оленей. Их силуэты на фоне горизонта причиняли мне боль, поскольку я завидовал свободе этих животных, неторопливо скрывающихся из виду. Эти наблюдения я также заносил в дневник, вместе с данными о зайцах и мешотчатых крысах с длинными хвостами. Хотя мне ни разу не доводилось видеть сов-сипух, их пронзительные крики звучали на протяжении всей ночи, а в дневную жару высоко в небе кружились грифы-индейки. Я надеялся, что мои подробные описания когда-нибудь помогут мне снова отыскать эту пустыню. Но, сказать по правде, я не представлял себе, будет ли мне когда-либо позволено покинуть мою тюрьму.
* * *
Я лежал в кровати, не в силах заснуть. Я закончил писать дневник, было уже поздно, и Орсон отключил на ночь генератор, поэтому в доме стояла полная тишина. На улице в темноте лишь ветер нарушал ночное безмолвие. Я чувствовал, как он пытается протиснуться в щели между бревнами. Ветер не утихал ни на минуту.
На протяжении последнего часа мне не давало покоя одно воспоминание.
Нам с Орсоном по восемь лет, мы играем в лесу в окрестностях Уинстона-Салема, штат Северная Каролина, под выбеленным августовским небом. Как и многих детей, нас интересует дикая природа. Орсон ловит серую ящерицу, бегущую по гнилому бревну. Воодушевленный его находкой, я прошу брата положить ящерицу на землю, и тот с дьявольской ухмылкой выполняет мою просьбу. Я достаю из кармана увеличительное стекло. Солнце светит ярко, и на чешуйчатой спине ящерицы тотчас же появляется ослепительное пятнышко. Сфокусированный солнечный луч прожигает насквозь живую плоть, и мы с Орсоном переглядываемся и радостно хохочем, наблюдая за тем, как ящерица корчится, пытаясь вырваться.
– Теперь моя очередь! – наконец говорит Орсон. – Ты держи ящерицу!
Мы мучим несчастное животное целый день. Когда мы вдоволь натешиваемся, я выбрасываю ящерицу в траву, но Орсон настаивает на том, чтобы забрать ее с собой.
– Теперь она принадлежит мне, – говорит он. – Она моя!
Глава 8
День 6 (после полуночи?)
Сегодня еще раз принял душ. Когда я бежал голый по раскаленной земле к колодцу, градусник показывал 95 градусов по Фаренгейту[3]. Я ненавижу эту ледяную воду. Кажется, ее температура всего на несколько градусов выше точки замерзания, и когда она проливается на мое тело, у меня перехватывает дыхание. Я вымылся как можно быстрее, но к тому моменту как я полностью смыл с тела мыло, меня уже колотил озноб.
После заката я захотел прогуляться в пустыне, однако Орсон запер меня в моей комнате. В окно я увидел, как коричневый «Бьюик» уехал на восток по едва различимой грунтовой дороге, прямой стрелой уходящей к самому горизонту. Он будет отсутствовать несколько часов. Без него я чувствую себя гораздо спокойнее.
Наверное, «Поджигатель» уже начал поступать в книжные магазины, и у Синтии уже как минимум девять язв. Я ее не виню. Со дня на день должно было бы начаться мое рекламное турне по двадцати городам. Придется отменять встречи с читателями, радиопрограммы, выступления по телевидению. Это отрицательно скажется на продажах; возможно, издательство разорвет со мной контракт… Но сейчас я не могу зацикливаться на этом. Все это мне неподвластно, и я только напрасно буду себя терзать.
Я по-прежнему читаю как сумасшедший. Последние два дня это были Эдгар По, Платон и Маккарти[4]. Я по-прежнему не понимаю, что так упорно хочет показать мне Орсон. Проклятие, я даже не уверен, что он знает это сам. Брат также проводит дни напролет за книгами, и мне хочется узнать, что он ищет на тысячах страниц печатного текста, не хочет ли найти какого-нибудь героя, какой-нибудь сюжет или философский смысл, который объяснит или оправдает то, что он видит в зеркале. Но, полагаю, он находит лишь крупицы утешения, подобно тому отрывку о жестокости из «Государя» или психопату судье Холдену из «Кровавого меридиана».
Я слышу вдалеке шум приближающейся машины. Орсон впервые оставил меня одного, и это тревожит. Впрочем, возможно, он просто отправился за продуктами. Спокойной ночи.
* * *
Я прошел от кровати к шкафу и положил ручку и бумагу в средний ящик. Прятать мой дневник от Орсона бесполезно. К тому же он проявил определенную пристойность в отношении моего литературного творчества. По крайней мере, мне кажется, что брат до сих пор не читал мой дневник. Он уважительно относится к тому, что называет «внутренними побуждениями», каковыми считает мою писанину.
Вернувшись в кровать, я пошарил рукой и загасил керосиновый фонарь, который последние несколько дней использовал вместо лампы. В открытое окно послышался стук захлопнутой двери машины. Я постарался заснуть к тому моменту, как Орсон войдет в дом.
