— И есть же в лоруанском национальном характере… — ответил Итагаро. — Подумать о благе только слабых и обделённых, отнять достигнутое нелёгким трудом — и подать нищему как милостыню… Хотя в 704-м году Каймир вошёл в состав как будто не такой Лоруаны: было стремление к идеалу, общественной справедливости… Но и то верно: от мелочного стяжательства и тупого законничества Шемрунта массы людей бежали не в Лоруану, а на Север, Экватор, и даже дальние острова — хотя просто от перенаселения подошли бы просторы Лоруаны. Будто чувствовали: что здесь сами знания, способности человека, личные качества, духовные достижения — станут считаться тем, чем он владеет не по праву… А ведь ладно ещё этот делёж поровну богатства, знатности рода — но тут уж доходит до того, что составляет саму личность! Что же им ещё отдать, этим слабым? Ни больше ни меньше — часть самого себя?
— А казалось бы, как просто: ещё в школьные годы проверить себя в чём-то, найти своё дело, — сказал Лартаяу. — Но боятся, как бы кто-то слишком явно не вырвался вперёд. Главное — чтобы никто не вообразил, будто лучше остальных. Вот и нет возможности узнать свои сильные стороны, понять, для какого дела подходишь. Нет у тебя сильных сторон, все вы одинаковы, никто никого не лучше… И получается «простой человек»: так и не нашёл своего места в жизни…
— «Простой человек» — это другое, — не согласился Итагаро. — Раньше казалось очевидно: многим не везёт в жизни потому, что они из бедных семей, низших сословий… Но теперь уже есть опыт массового облагодетельствования прежних отверженных! Уже старались везде «пристроить» в первую очередь их, ввести в современную на тот момент цивилизацию. А из остальных — сколькие так и не реализовали себя, не получили образование, работу по способностям… Им же говорили: вы и так всё имеете, но надо дать дорогу другим! Вот и уступите — свою судьбу, будто только их интересы священны. А спустя поколение — вместо Морокоду премьер-министром стал Лархомфа, да как начали разбираться… И тут — это судебное дело против секты, которая вообще отрицает богатство: там будто бы прятали краденое. И другое, против директора завода: будто бы ограбил карманного вора. И оказалось — сколько людей побывали в тюрьмах просто за то, что следователи не могли распознать элементарной лжи и подделок… А как по рекомендации одного сумасшедшего на нескольких заводах в специальных холодильных камерах пытались ковать из ртути ванадий, а серебро — из бериллиевой бронзы? А больному на операции — пришили встык вену к артерии? А — становились студентами вообще за подношения преподавателям? И потом они, дипломаты на том же Экваторе, и не только — сами дикари, которых можно подкупить чем угодно?.. Что, не правильно им сказали: разберись каждый для себя, деревенский ты человек или городской, готов ли к современной жизни? Чтобы никем не жертвовать — за чью-то малограмотность, сдавшие нервы, страх возразишь начальству, многосуточный пост с исходом в галлюцинации за пультом управления какой-нибудь установкой!.. И стали отбирать, кто для чего годен — никого не унижая, не как в особое сословие, а для конкретной работы. И это себя оправдывало… А теперь потрясают в печати такими формулировками… подождите, как это… «Бесчеловечная элитарность обездушенного машинного мира»… — вспомнил Итагаро ещё цитату. — Будто сама техника делит людей на высшие и низшие сословия — кто может и не может с ней обращаться. Да и не было уже низших, обделённых сословий: всё открыто всем…
— Или нам только казалось, что не было? — вступил наконец в разговор и Талир, молчавший всю обратную дорогу. — И зря были уверены, что лоруанцы разделяют те же идеалы? Ведь что получилось… Общее благо — но чьё «общее»? Если для них ребёнок — не личность с уже имеющимися духовными накоплениями, а пустота, которую можно заполнить чем угодно, сырьё, которое во что угодно переработать? И не они, старшие, должны помочь ему войти в эту жизнь — наоборот, он у них в каком-то долгу? Ha чём всё и строится: не годен, не заслужил, не способен понять — будто каждый взрослый может понять каждого… И с самого рождения висит этот долг обществу — при том, что оно ничего не желает принять! Просто надо, чтобы мучился этим долгом, чувствовал свою неполноценность! И держать так, изматывая учёбой, но не допуская ни к чему серьёзному, пока всё, что мог сделать, в тебе не перегорит — а другой едва дополз к тому же возрасту до прописных истин, и уже принят в их среде, уважаемый член общества, хотя всего и доблести, что созрел позже… И это с ними — строить единое человечество? Хотя возможно, и думали об общем благе: для себя, взрослых, как братства высших существ, от которых кто-то зависит… Но в чём благо для зависимого, которого только дразнят обещаниями признать личностью в перспективе? Вот и обделённое — по признаку возраста — сословие. Через которое проходит каждый — но мало кто протестует: можно и подождать…
— А лоруанский образ мышления и не приемлет самой идеи, что человек был кем-то до этой жизни, — согласился Ратона. — Принёс оттуда опыт, идеи, переживания… Наоборот: ты ещё никто, у тебя в этой жизни никаких заслуг. И в любой момент любого разговора могут сказать: не дорос до права обсуждать такие-то темы! Не думай, что если допустили к разговору взрослых, то — как равного… Зато потом, став старше и войдя в их круг на равных — полагается не помнить их отношения к тебе-подростку… Но и как забыть такое? И действительно: как поверить, что теперь у меня с ними — общие цели? Да, Талир, верно заметил…
— И когда хотят охарактеризовать какой-то народ положительно, скажут: «у них уважают старших», — интонации голоса Минакри выдали, сколь задел его этот поворот разговора. — Не человеческую личность, а «старших»… А чем восторгаться — если человек просто вынужден прожить большую часть жизни, чтобы его наконец стали уважать? И на всю семью только он один, самый старший — хозяин, имеет право чувствовать себя личностью, остальные — будто подчинённые по службе, им остаётся срывать своё подавленное на младших? Хотя и там, казалось, люди уже почувствовали себя людьми, стала цениться личность, а не только возраст и положение в семье, и вдруг — это «благодеяние» ко всяким малым народам и группам: местные и региональные законы. И опять пошло: дикие обычаи, племенные суды, «хранители традиций» вылезли из какой-то исторической помойки… А ведь то — ещё 32-й год, ни о каком кризисе речи не было…
— Но для нас, каймирцев, право вводить местные законы оказалось в чём-то и благом, — напомнила Фиар. — Так хоть с этими «регионами по вероисповеданию» никто не сможет покушаться на нашу культуру со своей верой…
— Да, конечно… А то мы же теперь — «религиозная автономия» в составе региона Уиртэклэдия, — с внезапной яростью ответил Минакри. — Дожили… По улицам наших, каймирских городов крутятся шутовские процессии, ряженые под персонажей чужой мифологии, а мы — «народ, растерявший свою старину»… Так же нас называют? Хотя что мы потеряли — современного, актуального для себя? И что они потеряли тут, у нас? И вообще: если мы — единое человечество, идём к единой цели — это одно; а если чужие люди, отказавшиеся от единой с нами цели, поучают нас своей «истинной вере» у нас дома — это другое! И — зачем всё это? Откуда взялась в современности эта древность, кому без чего было так плохо? На какие вопросы способна ответить эта их вера? А если ни на какие — к чему все эти шествия, церемонии, посты, трауры в память непонятно о ком и о чём? Зачем делить единое человечество устаревшими идеями? Кому нужно, чтобы человек не был частью единого мира, а снова, как в древности, опасался: не на чужой ли территории, не преступил ли неизвестные ему законы, обычаи? И мы у себя на Каймире, приняв такое множество людей со всей Лоруаны — вдруг оказались частью чужого региона с чужой верой, которую им приспичило здесь возродить…
— Мальчики, не сорваться бы сейчас, — Фиар, проведя рукой вдоль его затылка, положила руку ему на плечо. — Прямо тут, на набережной. Пусть вокруг никого, но всё же…
— Не хватало их ещё прямо здесь, — уже спокойнее согласился Минакри, хотя и тут в его голосе прозвучала ярость.
— Но здесь местные законы в общем на нашей стороне, — ответил Лартаяу. — Пусть не все, пусть одни защищают нас от других. И всё же мы — на своей земле…
— А я, кажется, мог бы и сказать, — всё ещё возбуждённо продолжал Минакри. — Что это я здесь на своей земле — и не убрались бы они с «возрождением веры» обратно в свою деревню, если у меня с ними нет общих целей…
— И даже здесь, на своей земле, уже подсознательно ждём какой-то агрессии, — сказал Талир. — И о чём говорим, что вспоминаем? Начали с тайны того взрыва, с вопроса, почему нельзя воспользоваться ресурсами оттуда, если так остра проблема с ними — и на что перешли…
— Всё как-то связано между собой, — ответил Лартаяу. — Единый, общий кризис… Хотя действительно странно: так нужны новые месторождения — и вдруг все работы по разведке на Западном континенте свёрнуты как нецелесообразные…
