уже не исчезали.
Королева Гвиневра
– Жан у нас еще не проснулся, – сказал папа, увидев, что я клюю носом в чашку, и обратился к маме: – Приветствую тебя, моя королева!
Когда у папы радостно на душе, наша мама превращается в королеву Гвиневру.
На несколько мгновений воцарилось молчание, и я начал сомневаться, захочет ли сегодня мама быть королевой. До нас доносились голоса бабушки и дедушки, которые еще не вышли из спальни, и тиканье кухонных часов. И тут она улыбнулась:
– С добрым утром, властелин моего сердца!
Значит, и мама в хорошем расположении духа. Я высунул нос из чашки, забыв про сон и понимая, что это был всего лишь кошмар, и заулыбался королю и королеве.
Наши величества
Когда настроение дома у всех хорошее, то все мы короли и солнца. Солнышко, как прошел день? Уроки сделал, королевич? Солнце мое, где телефон? В нашей семье так больше всего любит говорить мама, но для бабушки это еще более характерно, потому что она зовет солнышками всех, кто встречается на ее пути, даже людей, совсем ей незнакомых. Мама так зовет только папу и меня. А папа зовет королевой только ее. А я пока что никого так не зову, как-то это у меня не выходит. Но сейчас мне хотелось бы научиться говорить эти слова так, как говорят их взрослые, когда кажется, что единственные правильные слова на самом нужном месте, и услышав, что тебя назвали солнышком, чувствуешь, что по животу разливается тепло, и думаешь, что теперь уже никогда не заболеешь. Мне хотелось бы уметь так говорить, чтобы нам никогда не прозябать во тьме.
5. В первую очередь память
Где же бутерброд
В пять часов, в движущемся лесу толпы, я различаю лицо дедушки. Он ерошит мне волосы, осведомляясь, как прошел день. По моим глазам он понимает, что я проголодался. И его взгляд стекленеет. Становится как темное и мутное стекло.
– Ох, Жан.
Такое «ох, Жан» я слышу впервые и не знаю, что оно значит.
Лес лиц и фигур исчезает: сначала мы просто его не видим, а потом все понемногу расходятся, и мы остаемся одни, дед и я.
– Ох, Жан.
Я до сих пор его не понимаю, но этот замутненный взгляд мне не нравится. Он тщательно обшаривает все карманы и умоляюще глядит на меня, не в силах ничего сказать, как будто я сам должен объяснить ему, что происходит и что это такое за «ох, Жан».
– Ты забыл дома бутерброд?
Он молча кивает. А у меня свело желудок, и, похоже, вовсе не от голода. Это гигантская, жгучая буква О урчит у меня в животе. А дедушка, кажется, тоже взвалил на плечи исполинскую букву О: она отбрасывает тень на дорогу до самого дома.
Мы пускаемся в путь, и шарканье дедушкиных шагов режет мне уши. Аппетит у меня уже пропал, и мне хочется, чтобы он больше не думал про этот бутерброд:
– Дедушка, ты обещал рассказать мне про вербу…
– Как-нибудь в другой раз, Жан, сынок.
Тень
Взявшись за руки, мы идем домой, не глядя ни на деревья, ни на таблички с названиями улиц. Нас преследует тень.
– Не беспокойся. Я дома поем.
Сколько шагов мне понадобилось для того, чтобы это выговорить?
Дедушка глядит в пространство и крепче сжимает мне ладонь. А может, это и не он вовсе, а тень?
Его ноги шаркают в такт биению моего сердца, отсчитывают каждый удар, потому что теперь мы оба идем в ногу. Я изо всех сил стараюсь подстроиться к темпу, который задает метроном шагов деда Жоана. Я так же шагаю и так же дышу, он тащит букву О на плечах, а я в животе, и мы отбрасываем на дорогу новую тень, отделаться от которой нам, похоже, уже не удастся.
Бабушка посреди дороги
– Вы чего головы повесили?
Бабушка стоит посреди дороги с бутербродом в руке. Заметно, что она выбежала впопыхах: ее не окутывает облако аромата, и она немного растрепана.
Дедушка проводит рукой по ее волосам, и она протягивает ему бутерброд. Тень бежит от бабушкиного света и пропадает.
– Дай-ка ребенку бутерброд: он, поди, кушать хочет.
Радостно, как маленький, дедушка протягивает мне бутерброд. И тут я понимаю, как аппетит может пропасть именно тогда, когда он был бы очень кстати. Но две пары глаз сгорают от нетерпения, когда же я откушу первый кусочек, и я разворачиваю пакетик, откусываю кусок и долго еще не чувствую вкуса намазанного томатом хлеба[5] и кровяной колбасы.
Я жую бутерброд и иду к дому рядом с бабушкой и дедушкой, держащимися за руки и ведущими в тишине безмолвный разговор, уже не подстраиваюсь к их шагу.
Немота
Дедушка долго не произносил ни слова. А когда открыл рот, я понял, что его немота была мне больше по душе.
– В первую очередь память…
Он так это сказал, как будто обращался не ко мне, а к тишине, дремавшей на диване. Но говорил он со мной.
Тишина мало-помалу отступила, как кошка, которая знает, куда направляется, и вовсе не торопится.
– В первую очередь память. Слышишь? – сердито повторил он, заглядывая мне в глаза.
– Я не глухой!
Я тоже разозлился. Разозлился и ушел к себе в комнату. Хлопнув дверью, я услышал, как шепчутся дедушка с бабушкой. Казалось, бабушка пытается успокоить деда, а он все повторяет: в первую очередь память, в первую очередь память. Потом она умолкла, и слова его становились с каждым разом все тише, а потом сошли на нет, и я чуть не открыл дверь, чтобы удостовериться, не растаял ли в воздухе и дедушка.
Я ее чуточку приоткрыл, только на щелочку, и увидел, что бабушка зажимает дедушке рот и целует его в лоб, сидя на подлокотнике дивана. Дедушка закрыл глаза и лежал неподвижно, уронив руки, как будто это были… ветви вербы.
Глухота
Лучше бы я оглох, чтобы не слышать, что говорит дедушка. В первую очередь память. Опять слова, значения которых я не понимаю, но чувствую, что они отпечатываются у меня под кожей. Лучше бы я оглох, но мне чудится, что они долетали бы до меня и сквозь глухоту, ведь некоторые вещи чувствуешь всем телом, и говорят их лица, руки, плечи, не все решает тонкий слух и движение губ.
С
