удастся.
На всей территории отеля стояла сверкающая тишина. Луна освещала баскетбольное кольцо во дворе и бассейн – в его жестяном круге. Большая птица, гаркнув, взметнулась над крышей. «Пошла прочь, птица Гамаюн, – прошептала Ольга. – Ты не должна была выбрать меня». И вернулась в номер. Там долго плакала, свернувшись в углу широченной постели, рассчитанной на троих.
Годы спустя Марьяна рассказала ей, что некоторых насекомых ловят на свет – растягивают простыню между деревьями, а над ней зажигают лампу. На простыню слетаются жуки, бабочки и мошки и те, что нужны, и все остальные полчища. «Это похоже на театр теней, – сказала Марьяна. – Лежишь в палатке и видишь сквозь щель, как по простыне пляшут души». Еще Марьяна сказала, что ученые до сих пор не поняли, почему насекомым нравится свет. «Всем свойственно вылезать из тьмы», – заметила Ольга.
…Врач в Москве объяснила, что так бывает и что если она все-таки хочет, то надо поторопиться: возраст. Ольга не понимала, о каком возрасте идет речь – сейчас ведь это вообще не имеет значения.
Потом как-то все полетело быстрее: назначили главным редактором, включили в совет директоров, затем возглавила весь издательский дом. Веня рос со своими проблемами – тихий, замкнутый, постоянно играл в компьютерные игры. Она перманентно испытывала чувство вины за то, что почти не проводит с ним время, про второго уже и не думала: с первым бы разобраться. Потом зима, командировка в Питер на полгода, с мужем все окончательно развалилось, она уезжала с легким сердцем – лучше так, чем сидеть в одной квартире и ненавидеть друг друга. В командировочном Питере сошлась почему-то с личным водителем, какое-то время было хорошо, даже подумала грешным делом: не забеременеть ли. Не то чтобы хотелось провести с ним жизнь – про это и думать стыдно в ее положении, а просто – чтобы снова было ради чего. Но водитель был хитрым, молодым и проблем себе не хотел, а искал свободы.
Под конец этой эпопеи – выматывающей, если подумать, раз в две недели на выходные моталась в Москву, побыть с Веней, посидеть молча с мужем в ресторане – каждый в своем лэптопе, – на нее свалилась Марьяна, но у Ольги уже не было сил.
Вернувшись в Москву, она прокручивала снова и снова в голове эти полгода, пыталась понять, как, в какой момент это произошло и как она не увидела, что в ее коллективе ЧП, если так можно выразиться о любви.
А еще постоянно спрашивала себя: нравится ей это или нет? И не могла ответить.
Пока разбиралась, начали крепко общаться, вошло в привычку. И когда Марьяна через два года возникла у нее на пороге, Ольга не удивилась.
7. Отец
Марьяна с отцом осторожно подходят к озеру, долго ищут место, где бы уронить тяжелые рюкзаки, разложить все, что необходимо для завтрака, поставить палатку – место нужно поровнее, посуше. Отец расстилает плед, аккуратно – стекло к стеклу, лопасть к лопасти – раскладывает ватные брусочки, морилки, лопатки и колбочки. Он сверяется с температурой воздуха и его влажностью. Он говорит: «Вовремя пришли».
Хорошо.
Марьяна не знает, почему это вовремя. Чтобы прийти сюда вовремя, пришлось встать в шесть утра – то еще удовольствие. С неба сквозь деревья рассыпается солнце, и только что кандалами звеневшие комары куда-то прячутся.
По воде свой недолгий срок отмеряет водомерка, тревожит гладь совсем трепетно – расходятся едва заметные круги.
Отец говорит: «Давай поедим?»
Они садятся на плед и едят бутерброды, запивают квасом, оставляют немного на дне сладкого – пригодится, чтобы ловить.
Марьяна нетерпеливо ждет, когда отец достанет ловушки, когда они будут их вкапывать в землю, когда ловкие, проворные жуки начнут туда скатываться и безуспешно пытаться вылезти, тогда они будут совершенно безопасны, и можно беззастенчиво их рассмотреть.
Марьяна достает лупу и наводит на одуванчик:
– Я слышала, что из них можно варить варенье. Как думаешь? Мне Светка рассказывала, у нее бабка варит.
– Возможно, – задумчиво отзывается отец.
– Давай тоже сварим, – предлагает Марьяна. – Я соберу и сварим на костре.
Отец смеется и качает головой. Это непонятно: ни да, ни нет.
Но Марьяна уже сама остыла к одуванчикам, переключилась на божью коровку. Вот уж единственное, что можно держать в руках без презрения.
– Красивая, правда? – спрашивает Марьяна, кружа божью коровку на ладони. – Как думаешь, у нее закружится голова?
– Это вряд ли, – говорит отец, расставляя штативы.
– Смотри, – вскрикивает Марьяна, – она мне на руку насрала!
– Марьяна, не говори «насрала»! – Отец смеется. – И не насрала вовсе, это гемолимфа. Кровь.
– В смысле кровь – я же ее не убивала.
– Божьи коровки выделяют кровь, если чувствуют опасность.
– Ссы в глаза – божья роса, – говорит Марьяна.
– Господи, откуда ты все это знаешь, – удивляется отец.
– Это мама так сказала, когда с подругами обсуждала Двоскина.
Двоскин – мамин начальник. Как Марьяна поняла, все, кто у него работает, хотят ему только зла. «Когда уже свалит этот Двоскин». «Двоскин этот – отменное дерьмо». «Двоскин только и делает, что врет – ссы в глаза…»
Отец пожимает плечами:
– Ну, Рысь, не все надо повторять, что слышишь.
– А им больно? – спрашивает Марьяна.
– Кому?
– Коровкам. Когда они плюются кровью?
– Не больно. Природа так задумала, что это не больно.
Марьяна спускается вниз к реке, там, под влажным песком, копошатся муравьи с крыльями.
Они неприятные. Марьяна подносит к ним лупу и тут же отводит – нечего там смотреть. Муравьи – они и в Африке муравьи.
– Пап, когда мы поедем в Африку?
Отец смеется и, щурясь, смотрит сквозь солнце.
– А зачем нам Африка? Скоро поедем на север. И давай палатку расставлять.
Они вынимают и ставят палатку: сначала тент, потом колышки, потом пенка и спальные мешки. Все как полагается – на ближайшие три дня это их дом.
Тут из чащи выходит дядя Семен. Высокий, крепкий, с ежовой бородой, он весь как дубовый ствол. Дядя Семен хлопает руку отца, Марьяне даже кажется, что она может от этого треснуть, треплет Марьяну по рыжим, скомканным в хвост волосам, но она уворачивается и тоже протягивает руку – я не маленькая. Рука у дяди Семена шершавая, как вчерашняя газета, и желтая от табака. Он никогда не вынимает изо рта беломорину, сплющенную в углу обветренных губ.
– Ну чего, граждане, – спрашивает дядя Семен, снимая дождевик и свитер. – Загораете?
Отец улыбается:
– А мы, Сень, варенье из одуванчиков придумали варить.
– Дело хорошее, – усмехается Семен углом рта, переваливая папиросу на
