– Подожди, брат-Баратынский – прервал его Пушкин – Я сам потом расскажу. Разреши, Василий Алексеевич, представить тебе Николая Васильевича Гоголя. Незаурядного, поверь мне, писателя – он подвел несколько удивленного Перовского к долговязому сутулому незнакомцу – Да-да, это и есть тот самый Николай Васильевич, который удивит весь мир и нас еще ни один раз…
Пока шли приветствия и знакомства, все тот же лакей в ливрее и старом парике расторопно расставил на столе бутылки с вином и тарелки с закуской, а потом в ожидании новых распоряжений с торжественным видом занял место у двери.
– Друзья, давайте за стол – пригласил Вяземский.
И вскоре дружная мужская компания зазвенела фужерами и столовыми приборами…
Перовский любил бывать на таких вечеринках. И не потому, что в эти мгновения можно было отвлечься от повседневности. В конце концов, найти отдушину, можно было и в другом обществе – офицеров, царедворцев или просто баловней судьбы, но Василия Алексеевича тянуло именно к творческой богеме. Хотя…. Это сейчас они богема, а ведь недавно… Тот же Вяземский еще совсем недавно был ссыльным. Даль, который в сегодняшний вечер дежурил в госпитале и не смог принять участия в дружеской попойке, полгода назад сидел в тюрьме. Да и сам Пушкин по большому счету находился под надзором…
Что-то их притягивало друг к другу. В этой дружбе как-то незримо, но вполне осязаемо присутствовал еще один человек. О нем не принято было говорить, но он тоже как бы сидел за столом. Царствующий Николай Павлович был двоякой личностью. Его, прошедшего через межвластие и Сенатскую площадь, было трудно назвать либералом, но он, порою, мог проявить снисхождение и даже мягкость в отношении творческих людей, которые его, помазанника божьего, критиковали. Самодержец прекрасно знал, что Перовский, да и воспитатель наследника престола Жуковский поддерживают дружеские отношения с вольнодумными поэтами и писателями, но в эту дружбу он никак не вмешивался. Впрочем, довольно часто император интересовался у того же Перовского, как, например, поживает Пушкин? Что нового он написал?
…Дружеская вечеринка из застолья потихоньку перешла в творческую фазу. Как и за столом, центром всего был Пушкин, который, пожалуй, уже смирился с общепринятым статусом великого поэта. Он балагурил, много смеялся, по-доброму подтрунивая над друзьями. В этом с ним мог потягаться один лишь Баратынский, которому тоже опасно было класть палец в рот. Но даже он, в конце концов, умолк, очарованный Александром Сергеевичем.
Пушкин был почти прекрасен, когда читал:
«Не дай мне бог сойти с ума.Нет, легче посох и сума;Нет, легче труд и глад.Не то, чтоб разумом моимЯ дорожил; не то, чтоб с нимРасстаться был не рад:Когда б оставили меняНа воле, как бы резво яПустился в темный лес!Я пел бы в пламенном бреду,Я забывался бы в чадуНестройных, чудных грез.И я б заслушивался волн,И я глядел бы, счастья полн,В пустые небеса;И силен, волен был бы я,Как вихорь, роющий поля,Ломающий леса.Да вот беда: сойди с ума,И страшен будешь как чума,Как раз тебя запрут,Посадят на цепь дуракаИ сквозь решетку как зверкаДразнить тебя придут.А ночью слышать буду яНе голос яркий соловья,Не шум глухой дубров —А крик товарищей моих,Да брань смотрителей ночных,Да визг, да звон оков»
Глава 2. Степные химеры
Туман киселем лежал в ложбинах и оврагах, цепляясь своими драными краями за ветки деревьев, уже успевшие окраситься первым осенним золотом, и гранитные валуны, которые в эту пору выглядели по-особенному таинственно. Из-за утеса, что высился вдалеке, поднималось ярило, спешащее обогреть землю теплом бабьего лета. Вот его лучи коснулись верхушек мохнатых лиственниц. Потом солнечные зайчики блеснули в листве осин и берез, вдруг задрожавших под дуновением легкого ветерка. И, наконец, первый луч упал на подлесок, где сладко досыпали примостившиеся на мокрой траве туманные облака. Они дрогнули, зашевелились и начали свой полет к небу…
Иван полюбил эту ранешнюю пору еще с детства. Когда братья и сестры досматривали свои последние сны на полатях, он выбегал во двор, взбирался на лестницу и смотрел, как солнце пробуждает землю. «Петушок ты наш – ласково говаривала бабушка Нюра, гладя своего любимца по вихрастой голове – И не спится тебе спозаранку, понежился бы еще – А потом, тяжело вздохнув, добавляла – Весь в батьку пошел…».
Да, Матвей Осипович Мякишев, не относился к лежебокам. Вставал он с первыми петухами, когда горизонт только начинал бледнеть. А спать укладывался последним, скрупулезно осмотрев свои дворовые владения и проверив надежность засовов и замков. Трудягой он был завидным. Одним из первых в Санарке он возвел деревянный пятистенок на высоком каменном фундаменте. Односельчане еще жили в своих смрадных землянках, а семья Мякиша, так за глаза завистливые земляки называли Матвея Осиповича, уже справляла новоселье. И все-то у него ладилось, не смотря на все тяготы казачьей доли. Служебные отлучки из дома случались часто. И всякий раз, возвращаясь домой, он с удвоенной силой принимался за домашние дела. Эти хлопоты его однажды и сгубили. Отправившись в бор за строевым лесом, домой он уже не вернулся. Что произошло там, никто так и не узнал. Однако, нашли его уже остывшим и изглоданным лесным гнусом под большим лиственничным бревном, переломившим мощный хребет трудолюба.
И четырнадцатилетний Иван остался за старшего мужика в доме. Рос он крепким и скороспелым. Поэтому женили его рано, в 16 лет. Для этого казачья вдова Зоя Степановна Мякишева даже испрашивала специального разрешения у войсковых начальников и троицких священников. Такое разрешение на женитьбу малолетка было получено, и на яблочный спас 1822 года в дом Мякишевых вошла молодая хозяйка – дочь урядника Ерофея Степанова, восемнадцатилетняя Анна.
За прошедшие с той поры годы дом Мякишевых заметно опустел. Братья Михаил и Николай, тоже, кстати, быстро возмужавшие, женились и стали жить отдельно. Сестрицы Татьяна и Марфа вышли замуж и теперь проживали в домах своих мужей в Степной станице. А еще раньше ушла в мир иной осиротевшая Зоя Степановна, пережив мужа всего на два года. В 1830-м, как раз в страстную пятницу, по-тихому умерла и баба Нюра…
В крепкой добротной избе, построенной еще отцом, теперь подрастали Ивановы дети – сын и дочка, которых Бог уберег от смертельных хворей, уносивших на тот свет много младенцев. «Бог дал, Бог взял» – говаривали люди, схоронив очередного умершего ребенка. Так было и у Ивана с Анной – снесли они на погост троих младенцев. А сейчас Анюта опять понесла, округлилась, собираясь к рождеству родить Ивану сына. То, что в чреве ее был именно сын, почти никто не сомневался – живот Анюты торчал «огурчиком».
…Иван поднялся с почти круглого валуна, невесть откуда взявшегося на лесной опушке, еще раз окинул взором красоту зарождавшегося дня и весело зашагал к дому, где, наверняка, его уже ждали к завтраку.
Работы в эту пору в хозяйстве было невпроворот. Осенняя страда была в полном разгаре. Стоявшее в кладушках жито ждало обмолота. С этим тянуть было нельзя. Еще несколько дней благостного тепла, и все. Потом зарядят дожди. Вон уже и гусиные стаи потянулись к югу. А тут еще и новое войсковое начальство затеяло нововведения, решив одеть оренбургских казаков в единую форму нового образца. И нужно было это делать за свой счет: что-то перешивать и перекрашивать, а что-то и приобретать в Троицке. Те же новые ружья, которые недавно выдали казакам вместо привычных карабинов, тоже приходилось оплачивать из своего кармана. Таковыми уж были устои. Империя в обмен на относительную свободу и землю требовала от казаков постоянной боевой готовности и экипировки согласно высочайше утвержденным уставам и положениям. И все это за счет самих казаков.
Размышляя обо всем этом, Иван легкой походкой поднялся на взгорок, с которого родная Санарка была видна как на ладони. Уже издали он заметил, что в поселке творилась какая-то странная для раннего утра суета. Все, вроде, было как обычно. Стадо мычащих коров, подгоняемое умелыми пастухами братьями Демиными,. побрело на выпаса. Начала дымиться кузня, и уже были слышны первые удары молотов. Соседская баба Варя выставляла на просушку колодки с новехонькими валенками, сваленными накануне знатным местным пимокатом Гордеем Суминым. Все как всегда. Но к этому добавлялось еще и необычное в эту пору скопление людей на поляне возле хлебного амбара. Такое обычно случалось, когда из города приезжали глашатаи и зачитывали царские указы или важные губернские новости.
– Батя-я-я – услышал Иван знакомый голос у себя за спиной.
