Моя гордость от обладания всей этой новёхонькой и такой непривычной одеждой рассеялась довольно быстро. Воротничок жал, ботинки оказались слишком тяжёлыми, носовой платок чересчур большим — а сам я чувствовал себя совсем-совсем крошечным.
Кроме того, мне то и дело говорили, что я должен быть счастлив, что меня приняли в лицей пансионером, ведь это большая удача, и чересчур уж часто повторяли, что это должно пойти мне на пользу — всё это вселяло какую-то тревогу.
Как я буду спать там по ночам? Вот что мучило меня больше всего.
Мать и дедушка с бабушкой отвезли меня туда в экипаже, и на закате дня вручили попечениям директора лицея.
Навсегда сохраню воспоминания об этих зловещих мгновеньях. Тем более что родственники были уже не в силах более скрывать своих чувств. В глазах у них стояли слёзы, а поскольку они то и дело советовали мне «держаться молодцом», я в конце концов стал спрашивать себя, суждено ли мне когда-нибудь увидеть их снова, не решились ли они принести меня в жертву и не грозит ли мне смертельная опасность?..
Что же случилось? Почему это мои родственники вдруг утратили былое хладнокровие? Откуда вдруг это безумное желание взять меня на руки и унести назад домой? Чья тут была вина?
Вся причина была в директоре лицея. В директоре лицея, который вёл себя враждебней не придумаешь. Это говорит не маленький мальчик, но мужчина, который сохранил об этом воспоминания. А уж я-то запомнил всё, будто это было вчера. Как сейчас вижу, как он играет комедию — потому что и в самом деле играл комедию: комедию человека, который был суров, потому что так ему положено, но и справедлив, потому что так должно.
Справедлив — будто я уже в чём-то провинился!
Идиотская важность, дурацкая самоуверенность, а уж физиономия противней не придумать! А для чего все эти уловки? Чтобы нагнать страху на семилетнего ребёнка! Вот уж поистине зло от лукавого! Выходит, эти люди не любят своего ремесла? Должно быть, не понимают, в чём их предназначение? Конечно же нет, им и в голову не приходит, что профессия их могла бы стать самой прекрасной на свете. Однако им куда больше по вкусу внушать страх, чем любовь. Понятно, это и быстрей, и достается куда легче. А ведь по идее школа могла бы стать поистине райским учреждением. Разве не восхитительна сама по себе мысль собрать детей, чтобы обучать их вместе и дать возможность общаться друг с другом? Почему же тогда лицеи чаще всего напоминают тюрьму?
Прежде всего, надо лишить людей права строить всё, что ни взбредёт им в голову. Пора поставить под запрет эту привычку позорить города подобными уродливыми сооружениями. И надобно строго наказывать архитекторов, возводящих этаких чудовищ.
А как случилось, что преподаватели вот уж с незапамятных времён так и не нашли средства побороть неприязнь учеников и помешать им издеваться над ними?
Говорят, дети злы. А мне кажется, такими их делают. Более того, осмелюсь предположить, что они только и ждут повода, чтобы обозлиться — но в то же время и поумнеть им тоже хочется. И думаю, мы даже сами не знаем, как умны, когда нам десять лет. Потом, к пятнадцати, мало-помалу глупеем благодаря общению со взрослыми неумными, неловкими или просто недоброжелательными, которые пробуждают в нас самые дурные инстинкты. И всё же мы удивились бы, как много понимаем, когда нам десять лет — знай мы в этом возрасте, что это значит: понимать.
Понимать — это почти то же самое, что угадывать, а детьми мы способны догадываться почти обо всём. В детстве мы не вооружены ничем, кроме интуиции — и каким же нюхом нужно обладать, чтобы, к примеру, так безошибочно распознавать лицемерие!
Но почему же, интересно знать, родители не бунтуют против того, каким манером воспитывают в коллежах их собственных чад?
Может, потому что уже позабыли, что и сами когда-то были детьми — или же помнят, но хотят, чтобы их дети были столь же несчастны, как некогда и они сами?
Итак, это случилось: меня посадили «за решётку». А родичи бросили меня на произвол судьбы и ушли.
Меня провели по бесконечным коридорам. По пути я оставил в бельевой своё бельишко, и меня привели в мой класс, 6-й «Б». Представили однокашникам, где моё имя сразу вызвало всеобщий смех и веселье.
Впрочем, в течение пяти лет меня называли не иначе, как Паша или Краша.
После урока — короткая прогулка на свежем воздухе. Меня осыпали градом всяких вопросов, надо мной насмехались. Потом был ужин: он состоял из чудовищно жирного супа, мяса, из одних сухожилий, фасоли и апельсина.
После ужина ещё одна короткая прогулка — явно, чтобы схватить простуду — и потом, наконец, ко сну.
Кровать оказалась довольно узкой и неудобной, а простыни, Боже, какие же они были грубые и шершавые!
Появившийся надзиратель прошёл мимо моей кровати. Может, хотел подоткнуть одеяло? Нет, зато он тихо поинтересовался, не нужно ли мне что-нибудь? Мне нужно было так много, что я предпочёл ответить, что не нуждаюсь ни в чём — но поблагодарил его на добром слове. И благодарю по сей день.
Все уже улеглись по кроваткам. Хотя ещё вполголоса перешёптываясь друг с другом. Надзиратель зажигает газовый ночник и продолжает обход, повторяя: «Ти-хо!.. Тсс!... Ти-ши-на!.. Тсс!.. Tcc!.. Tcc...» Будто паровоз из себя изображал. Хотя вряд ли он делал это намеренно.
В ту ночь впервые в жизни я спал в одной комнате с пятью десятками сверстников — а между тем у меня было такое чувство, будто я впервые спал в полном одиночестве.
Сент-Круа в Нейи
Покинув лицей Жансон-де-Сайи, откуда меня исключили за полнейшее отсутствие способностей к наукам, я был отдан родителями в руки святых отцов, в церковное учебное заведение Святого Креста, что находилось в Нейи, в доме под номером 30 на улице дю Руль. Именно там меня привели к первому причастию. Мне даже разрешили причаститься на год раньше, чтобы пройти эту церемонию вместе с братцем. На этом очень настаивала наша мама.
За всю свою жизнь я получил только одну пощёчину. И этой пощёчиной наградил меня в присутствии множества людей мой двоюродный дедушка с материнской стороны. Должен пояснить, что моим двоюродным дедушкой был Его Преосвященство монсеньор де Бонфис, епископ провинции Ман, который специально приехал в Париж, чтобы привести нас с братом к первому причастию — обстоятельство, которое снимало с его поступка какие бы то ни было подозрения в грубости или насилии.
Само собой, прелату достаточно было слово сказать, чтобы добиться для меня этой возрастной поблажки. Кстати, мне это было прекрасно известно — однако родным хотелось уверить меня, будто я обязан этим исключительно своему благочестию. И меня без конца похваливали за набожность.
— Конечно, он отстаёт по всем предметам, — то и дело говорили при мне, — зато как прекрасно, что в законе божьем он на год впереди своих сверстников!
А бабушка делала вид, будто в этом нет ничего удивительного, ведь у нас в семье столько родственников священного сана.
Что всё это значило?
В сущности, только то, что моя бедная матушка не питала особых иллюзий насчёт моего будущего. Я был флегматичен и рассеян, производил впечатление недоумка, а мою редкую для мальчика этих лет мягкость и кротость, похоже, принимали за чистую монету. Вот в этом, несомненно, и была причина, по которой одна из маминых приятельниц вбила ей в голову, будто у меня «есть всё, что нужно», чтобы стать священником. И вот почему все без конца произносили при мне речи, призванные заронить мне в душу призвание к карьере служителя церкви.
А ведь в то время я вообще не верил в Бога. И научили меня этому несколько атеистов, с которыми я познакомился много позже.
Моя чудовищная апатия в течение всего учебного года становилась особенно обременительной всякий раз, когда приближался момент раздачи наград. Дело в том, что по обычаю каждый ученик должен был получить хоть какую-нибудь награду, и учителя ломали себе голову, как бы разрешить эту нелёгкую задачку.
Ведь им надо было никого не обидеть и при этом ублажить все почтенные семейства. Но какой наградой, каким знаком отличия можно было отметить питомца вроде меня, уже дважды второгодника, и столь же мало прилежного в ученьи, сколь послушного школьной дисциплине?!
Близился знаменательный день, а они так и не могли придумать для меня хоть мало-мальски заслуженной награды.
Роковой день тем временем всё приближался и приближался, и я, что греха таить, тоже потихоньку начинал тревожиться. Меня беспокоила мысль, как вести себя, когда моей родне будет прилюдно нанесено такое неслыханное оскорбление? Ведь ясно как божий день, я буду единственным, кому не дадут никакой награды. Не мучай меня мысль о том, как огорчится моя матушка, мне, по правде говоря, было бы даже приятно получить такой знак отличия, какого был бы удостоен только я один.
