поповщины. Попросите, милочка, себе чаю и присоединяйтесь к нам, – вдруг обратилась она ко мне.
– Спасибо, милочка, – ответила я ей в тон. Она остолбенела; в кружке ее почитателей вдруг вспыхнул и погас шепоток, как будто легкий порыв ветра пробежал по полю. К чести ее надо признать, что справилась она почти мгновенно:
– Хе-хе. Да у нас, я вижу, острый язычок. Так вот (она снова обратилась к пастве): все его так называемые романы, смысл которых я объяснила вам выше, написаны прежде всего ради гонораров, которые к концу жизни стали просто огромными. Принято рассуждать о его особенном каком-то знании психологии – чушь, глупости, да это и не важно. Надо понять, кто и зачем платил ему эти баснословные, немыслимые деньги, да еще полистно – именно поэтому его романы настолько невыносимо длинные. Конечно, это не просто так. Его сюжеты полностью искусственные, герои какие-то картонные. Немного оживает он, только когда ему нужно оклеветать революционеров, – о, вот тут проявляется его хваленая наблюдательность, но только зачем? Чтобы лишний раз подтвердить свою преданность правительству?
Вероятно, этот вопрос не требовал ответа, либо он подразумевался – ибо, когда она закончила на этой высокой ноте, слушательницы ее молча закивали, как бы подавленные масштабом снизошедшего на них откровения. Тут, кстати, прозвенел и звонок. Среди тех, кто слушал ее особенно внимательно и кивал чрезвычайно истово, была одна молоденькая учительница, на вид почти девочка, чье лицо показалось мне смутно знакомым: коротко стриженная (по введенной суфражистками моде, принятой среди образованных женщин), светловолосая, с маленьким красноватым носиком-пуговкой, она больше всего походила на беленькую мышку, вдруг разросшуюся до человеческих (хотя и довольно скромных) габаритов. Фамилия ее была неожиданно пышная – звали ее Елена Константиновна Копейкина-Серебрякова: этой смеси купеческого с равноапостольным она, кажется, сама немного стеснялась. Выяснилось, что запомнила я ее неслучайно: она жила неподалеку, на Багровской улице, так что мы явно несколько раз встречались. Когда я вышла, чтобы идти домой (хотя я и боролась со своими инстинктами, уговаривая себя, что в мое отсутствие ничего со Стейси не произойдет, мне хотелось поскорее оказаться на месте), мышка-Копейкина догнала меня и, словно гимназистка, взяла под руку.
– Скажите, вы ведь не обиделись на Наталью Борисовну? – она на ходу старалась забежать вперед и заглянуть мне в глаза.
– Нисколько.
– А то вы так грубо ей ответили… – протянула она.
– Не люблю фамильярности.
Пахло от мышки чем-то чуть-чуть кисленьким, как будто непропеченным хлебом.
– Ну это же не фамильярность! – горячо запротестовала она. – Напротив, Наталья Борисовна хотела вас подбодрить и немножко к себе приблизить. Надо бы радоваться.
– Да чему же тут радоваться? Она – простой учитель, я тоже, да я и не ищу покровительства.
Разговор этот начинал меня забавлять.
– Что вы! Как это – простой учитель. (Она даже как будто засмеялась.) Это же Наталья Борисовна. Она богиня.
Мне показалось, что я ослышалась.
– Это в каком смысле богиня? Как в Древней Греции были?
– Ну при чем тут Греция. (Она притопнула ножкой, что на ходу было не так-то просто сделать.) Вы смеетесь, а у нас все ее действительно почитают за нечто высшее. Да и как не считать! Вы ведь слышали сегодня, как она объясняет. Это сегодня про литературу было, но она ведь и про все остальное тоже рассказывает. Вы как послушаете, так сами поймете, что не может простой обычный человек, вроде нас с вами, так во всем разбираться. Вот буквально, что бы ты ни спросила у нее, она, если у нее есть время, секундочку подумает и скажет: «Так, Леночка, слушай и запоминай». Она на «ты» ко мне обращается иногда, – похвасталась Копейкина совсем уж детским манером.
– Так а что она говорит-то такое? – Я продолжала искренне недоумевать, чем приводила мою собеседницу в какое-то исступление. Чувство это, между прочим, было не такое уж банальное: что-то в этом роде, вероятно, ощущали какие-нибудь туземцы, когда пришлые люди недоумевали по поводу их шамана. Для аборигенов это был вершитель судеб, напрямую связанный с духами внешнего мира, а для этнографической экспедиции – просто взявший слишком много власти немолодой неуравновешенный мужчина.
– Ну как же вы не слышите! – восклицала Копейкина. – Она понимает буквально, буквально про все. И про новости из газет, и про народ, и про «производительные силы» (это она произнесла чуть не по слогам), и про царя. И про мужчин (добавила она после паузы и слегка покраснела).
– А погоду она может предсказывать? – произнесла я почти машинально, втайне забавляясь тем, какой тут в Вологде, оказывается, бьет источник мудрости.
– Да вы все смеетесь! – воскликнула Копейкина, останавливаясь и вырывая у меня руку. Мне сразу захотелось погладить ее по голове и утешить. Я, как могла, объяснила, что никоим образом не хотела обидеть ее кумира, а только выяснить, как далеко простираются ее замечательные возможности. Нескольких фраз хватило, чтобы она оттаяла и вновь взяла меня под руку. О своей патронессе она, кажется, была готова говорить часами, превознося ее гениальность (буквально) и утверждая, что если бы она правила Россией, то большей части нынешних проблем государственного масштаба удалось бы избежать. На это я мягко заметила, что, кажется, единственный шанс спланировать из вологодской гимназии на всероссийский трон – это брак с членом правящей династии, к чему есть препятствия не только морганатического свойства (история знает случаи, когда они бывали преодолены), но и чисто практического, ибо Наталья Борисовна, несмотря на свой легендарный ум, если и может соперничать с какими-нибудь богинями, то точно не с Венерой. Оказалось, что я вновь сделала ошибочный шаг и допустила кощунство: вновь была вырвана рука, и снова слезы готовы были показаться на окаймленных белесыми ресничками глазках, но тут мы уже и пришли – и, сказав несколько слов извинения и утешения, я покинула свою спутницу и устремилась домой.
В ближайшие месяцы я много наблюдала за тем, как устроены отношения Быченковой с ее паствой: сперва с нарастающим недоумением, а потом просто с некоторой печалью. Все эти беспрекословно слушающие ее женщины принадлежали к образованному сословию, что налагало на них бытовавшими в России неписаными правилами кое-какие обязательства. Со стороны это казалось довольно забавным, но, например, ни одна из них никогда не готовила пищу самостоятельно: непременно должна была быть нанята кухарка. Это было похоже на какое-то древнее табу: семья могла едва подниматься из нищеты, почти голодать, но прислуга обязательно должна была быть – самой встать к плите было так же позорно, как, например, выйти на улицу простоволосой. Едва же в такой семье появлялось
