Когда рабы забрали носилки и ушли, к нам с Арсиноей подошел управляющий домом и сказал:
— Род Валериев происходит из Вольсиний. Я имею в виду верхние Вольсинии, а не священный город у озера.
Я покачал головой и с улыбкой ответил, что ничего не знаю об этрусских городах. Ведь я чужестранец, только что прибыл из-за моря; вот и Рим для меня тоже незнакомый город.
Он удивленно посмотрел мне в глаза, приложил левую руку ко лбу и поднял вверх правую.
— Совсем ты не чужой, — сказал он уверенно. — Я узнаю твою улыбку, узнаю твое лицо.
Я рассердился и резко оборвал его:
— Перестань болтать! Мне это уже надоело. Покажи лучше моей жене дом, в котором нас обещал устроить твой гостеприимный хозяин.
Он опустил руки и снова посмотрел на меня, будто не веря своим ушам.
— Как хочешь, — сказал он мягко. — Тогда назови мне свое имя, имя твоей жены и скажи, откуда вы родом, чтобы я мог обращаться к вам, как положено.
У меня не было никаких причин скрывать свое настоящее имя от управляющего домом, тем более что он пользовался доверием Терция Валерия.
— Меня зовут Турмс, — ответил я, — а прибыл я из Эфеса. Как ты, наверное, догадался, я беженец из Ионии. Имя моей жены — Арсиноя, и она говорит только по-гречески.
— Турмс, — повторил он. — Это не греческое имя. И разве это возможно, чтобы иониец умел говорить на священном языке?
— Упрямый ты, — ответил я, улыбнувшись. — Называй меня, как хочешь.
Когда я положил ему руку на плечо, он вздрогнул.
— Римляне произносят это имя как Турн, — сказал он. — Я тоже буду так к тебе обращаться. Я больше не стану ни о чем расспрашивать, но обещаю сделать для вас с женой все, что смогу. Прости за любопытство, оно обычно для стариков, и я благодарю тебя за то, что ты прикоснулся ко мне, простому человеку.
Он выпрямился и легкой поступью пошел вперед, чтобы показать отведенные нам помещения. Я попросил его говорить по-латински, на языке Рима, ибо мне хотелось выучить этот язык. Управляющий называл каждый предмет сначала на латыни, а потом по-этрусски. Через несколько дней такого вот обучения языку римлян я с удивлением заметил, что мой этрусский становится все лучше. Арсиноя старательно училась вместе со мной, желая разговаривать с Терцием Валерием на его родном языке, и я даже стал опасаться худшего. Из-за нее мне пришлось повторять название каждой вещи по-гречески, и старый управляющий стал говорить на языке эллинов, чем очень гордился.
3
Приступ болезни у Терция Валерия не повторился, хотя его родственники очень надеялись на это. Его считали человеком странным, у которого не все дома. Уже в детские годы рядом с двумя своими талантливыми братьями он выглядел как белая ворона, и его называли просто Терций — третий сын. В сенате его прозвали Брут, что значит тупой, и все в Риме очень удивлялись, как это такому человеку удалось стать богачом и владельцем огромных земельных угодий.
Мы с Арсиноей стали заботиться о нем, и он быстро поправился и не скрывал своей благодарности. Терций Валерий больше не принимал Арсиною за свою жену. Он хорошо помнил о происшедшем и верил, что дух его жены на какое-то время вселился в тело Арсинои, чтобы позаботиться о нем.
Когда Терций Валерий встал на ноги, я нанял опытного человека заняться его лицом; вскоре от онемения не осталось и следа, хотя изо рта по-прежнему беспрерывно сочилась слюна. Арсиноя носила с собой большое полотенце и вытирала ему подбородок, как заботливая дочь. Она также занялась хозяйством и с удовольствием распоряжалась рабами и прислугой. Старик стал лучше питаться, в доме ежедневно убирали, с пенатов [44] стирали пыль, посуду содержали в чистоте. А я и не подозревал, что Арсиноя может проявлять интерес к домашним делам, и без обиняков высказал ей свое удивление.
Она ответила:
— Ах, Турмс, ты так мало меня знаешь. Разве я не твердила тебе постоянно, что моя женская натура хочет одного; уверенности в завтрашнем дне? А ведь для этого нужны крыша над головой и несколько человек прислуги, чтобы командовать ими. Теперь я получила все это от больного благородного старика, и мне ничего больше не надо.
Но меня это не радовало, потому что, хотя она и лежала рядом со мной каждую ночь, отвечая на мои ласки, мне постоянно казалось, что думала она о чем-то другом. Вообще-то мне следовало быть довольным, ибо она успокоилась и стала все чаще улыбаться, но я не переставал жаловаться на жизнь, и через несколько дней Арсиноя сказала:
— Ах, Турмс, почему у тебя все время такая кислая физиономия? Разве я перестала любить тебя и ты не получаешь всего, чего хочешь? Прости, что я немного холодна, но как же мне быть, если твой фанатизм доставил мне столько мучений? Я до сих пор не могу вспомнить без дрожи о жизни в сиканских лесах. Воспылав к тебе страстью, я обрекла себя на скитания, и вот наконец я чувствую себя в безопасности. Безопасность — вот о чем всегда мечтают женщины, так пусть же и дальше все останется так, как есть.
Что же до событий в городе, то, как я уже упоминал, сенат, на заседании которого Терций Валерий так переволновался, что у него лопнул сосуд в голове, отдал своего бывшего героя Гнея Марция под суд. Как известно, после захвата вольского города Кориолы он получил прозвище Кориолан и право принимать участие в торжествах, стоя рядом с консулом. А теперь его обвиняли в пренебрежительном отношении к плебеям и в тайном стремлении захватить единоличную власть в Риме. Это правда, что он ненавидел плебеев, да и как могло быть иначе, если однажды, вернувшись из далекого паломничества, он увидел вместо своего дома пепелище; все его имущество было разворовано, а его самого грозились едва ли не продать в рабство. Простить такое ему не позволяла гордость. Плебеи, правда, успокоились, добившись учреждения народного трибуната, имевшего право отменить любое решение магистратов или сената, ущемляющее привилегии народа, но Кориолан никогда не уступал народным трибунам дорогу, встретившись с ними на улице, плевал им вслед и даже грубо толкал. И в конце концов они отомстили ему.
Кориолан прекрасно понимал, что люди его сословия не сумеют спасти его от народного гнева. Опасаясь за свою жизнь, он ночью убежал из дома, который охраняли ликторы, перелез через городскую стену, взял коня в конюшне своего имения и бежал в страну вольсков.
До Рима дошли слухи, что вольски приняли его с распростертыми объятиями, дали новую одежду и позволили совершить жертвоприношение своим городским богам. Вольски, как и другие народы приграничных стран, высоко ценили римское военное искусство и очень надеялись на помощь прославленного военачальника.
Той осенью семидневный праздник в цирке пришлось провести дважды: из-за ошибки, допущенной во время первых дней празднеств, боги выразили свое неудовольствие, послав плохие предзнаменования. Сенат предпочел снова оплатить расходы на игры, но только не обижать богов. Впрочем, Терций Валерий ехидно заметил, что сенату необходимо было отвлечь внимание народа от происходящего, поэтому послушные жрецы и истолковали знамение таким образом.
Через несколько дней, когда город еще не отдохнул после затянувшегося праздника, да и я тоже чувствовал себя так отвратительно, что казался себе полным ничтожеством, ко мне пришла Арсиноя. Она была чем-то возбуждена и с трудом сдерживала раздражение. Ее лицо, белое, как мрамор, заставило меня вспомнить медузу Горгону.
— Турмс, — начала она, — давно ли ты видел Анну? Ничего не бросилось тебе в глаза?
Надо признаться, я не очень-то присматривался к Анне в последнее время, хотя и ловил иногда на себе ее взгляд, когда играл с Мисме. Мы друг с другом почти не разговаривали.
— Нет, а что с ней случилось? — удивленно спросил я. — Разве что девушка немного осунулась, щеки запали. Надеюсь, она не больна?
Арсиноя взорвалась.
— Вы что, мужчины, все слепые?! — со злостью закричала она. — Напрасно, ох, напрасно доверяла я этой темнокожей девке! А я-то думала, что дала ей хорошее воспитание. Вот дождалась благодарности — Анна беременна!
— Беременна?! — переспросил я, потрясенный.
— Как только я заметила это, то учинила допрос, — рассказывала Арсиноя, — и ей пришлось признаться. Теперь этого уже нельзя скрыть. Глупая девчонка, конечно же, думала, что сумеет обмануть меня, свою госпожу, когда пошла торговать собой. А может быть, она оказалась совсем дурой и переспала с каким-нибудь ликтором или гладиатором, не сумев отказать ему. Но я ее проучу…
Только теперь вспомнил я о том, что произошло между мной и Анной. Чувство вины пронзило мне сердце. Там, в Панорме, страдая от одиночества, я искал тепла и страстно обнимал и целовал ее нетронутое тело. Да, но ведь я, как убеждала меня Арсиноя, был бесплоден, значит, я тут ни при чем. Я только проторил дорогу другим. Однако кое в чем я тоже был виноват: после нашей близости она не смогла устоять перед многочисленными искушениями такого города, как Рим. Но Арсиное я не мог рассказать об этом.
