Тарквинии, как мне кажется, будут жить в веках, поэтому я не стану много рассказывать о них. На тамошних улицах встречалось много греков; в этом поистине цивилизованном городе вообще умели ценить мастерство чужестранцев и любили все новое — тарквинцы иногда даже напоминали мне женщин, которых очаровывают необычные украшения на шлемах чужеземных воинов. Зато в вопросах религии с местными жителями было потягаться непросто, ибо своих жрецов они считали непревзойденными знатоками всех обрядов и всех тонкостей культа и верили только им, напрочь отметая пророчества прочих оракулов и предсказателей.
Тарквинцы были людьми весьма любознательными и приветливыми, и у меня появилось здесь много друзей. Меня частенько приглашали на большие пиршества, так как скоро проведали, что я участвовал в ионийских войнах и знаю сицилийские города. Одежда моя была слишком уж скромной, и мне пришлось купить новую, чтобы достойно выглядеть в обществе высокопоставленных приятелей. Я с удовольствием облачился в этрусский наряд из тончайшего льна и мягкой шерсти, а на голову водрузил невысокую шапочку. Волосы я стал умащивать благовониями и носил распущенными по плечам; брился я ежедневно и весьма тщательно. Глядя на себя в зеркало, я находил, что очень похожу на этруска.
Тарквинии были городом художников, как Вейи — городом скульпторов. Кроме рисовальщиков, которые раскрашивали дома и расписывали шкатулки, там работал еще и цех погребальных живописцев, которые пользовались большим уважением и передавали тайны мастерства от отца к сыну, считая свой талант священным. Надгробные камни устанавливали по другую сторону долины на склоне холма, с которого видны были сады и плантации, оливковые рощи и поля, простирающиеся до самого моря. Гробницы не были такими высокими, как в Цере, но зато их было бесчисленное множество. В усыпальницу вела железная или бронзовая дверь. Снаружи перед гробницами обычно находился алтарь для погребальных жертвоприношений, а внутри крутая лестница спускалась в склеп, выдолбленный в податливой скале. В течение многих сотен лет стены склепов украшали фресками.
Со священного поля открывался великолепный вид на город — дома здесь строили из дерева, укрепляли на крышах глиняные фигуры, а стены раскрашивали в светло-голубой, темно-красный и черный, как сажа, цвета.
Во время одной из прогулок я обратил внимание на новый склеп. Бронзовые ворота были открыты, и, услышав голоса, доносившиеся из-под земли, я наклонился и спросил, можно ли чужестранцу спуститься вниз и посмотреть настенную живопись. В ответ послышалось такое грубое ругательство, какого за все время путешествия я не слышал даже из уст пастуха. Однако уже в следующее мгновение по лестнице поднялся ученик художника с бездымным факелом в руке и пригласил меня спуститься.
Держась за стену, я осторожно сошел по шаткой деревянной лесенке, увидев по дороге изображение улитки, вырезанное на мягком камне. Мне подумалось, что богиня подает мне знак, показывая, что я на правильном пути. Таким образом бога иногда напоминали о себе во время моего путешествия, как бы играя со мной. Но я не особенно вдумывался в их знамения. Душа моя находилась в непрестанном поиске, но я об этом даже не догадывался, ибо тело мое шло собственной земной дорогой.
Как я уже говорил, склеп был выдолблен в скале; вдоль двух его стен стояли каменные лавки, чтобы двое умерших могли там передохнуть. Художник начал свою работу с потолка. Широкая центральная балка была разрисована разными по размеру кругами и необыкновенной красоты листьями в форме сердца. Обе стороны покатого потолка покрывали красные, голубые и черные квадраты — такие же, как в большинстве жилых домов Тарквинии. Справа работа была уже закончена. Картина изображала двух умерших, мужа и жену. Они лежали рядом, опираясь на левый локоть, — в праздничной одежде, в венках, вечно молодые — и глядели друг другу в глаза. Правая рука была поднята для священного приветствия. Под ними взмывали вверх из волн вечности дельфины.
Радость жизни, которая присутствовала в этой только что законченной фреске, взволновала меня так сильно, что я долго стоял молча, не в силах оторвать от нее глаз. С левой стороны художник уже наметил фигуры метателя диска, борца и танцоров. Ученик услужливо светил мне факелом. В углу склепа в кадильнице на высоких ножках горели благовонные травы, обогревая помещение и устраняя запах затхлости и только что смешанных красок. Художник терпеливо ждал, пока я разглядывал работу, а потом заговорил со мной по-гречески, чтобы я, чужестранец, мог его понять.
— Ну, что ты скажешь, приятель? Худшие вещи рисовали в склепах, не правда ли? Вот только конь у меня никак не получается — тружусь, тружусь, а он все как неживой. Вдохновение проходит, кувшин пуст, а пыль от красок разъедает горло.
Я посмотрел на него. Это был не старый еще мужчина, примерно моего возраста. Его раскрасневшееся лицо, узкие глаза и толстые губы показались мне странно знакомыми. Когда он повернулся ко мне, я почувствовал кислый запах вина. Он жадно посмотрел на глиняную бутылку, которую я носил в соломенном футляре, воздел руки к потолку и радостно воскликнул:
— Боги послали тебя вовремя, чужестранец! Меня зовут Арунс, а покровительствует мне род Велтуру.
В знак уважения я приложил к губам пальцы и, смеясь, ответил:
— Давай для начала разберемся с глиняной бутылкой, которую я взял с собой, чтобы утолить жажду. Без сомнения, это Бахус направил меня к тебе, хотя мы, греки, и называем его Дионисом.
Он схватил бутылку, висевшую у меня на поясе, и, прежде чем я успел расстегнуть ремешок, к которому она была прикреплена, принялся лить вино себе в глотку; пробку же он презрительно бросил в угол, давая понять, что она уже больше не понадобится. Живописец пил так умело, что не потерял ни одной капли, а утолив жажду, со вздохом облегчения вытер рукой губы и сказал:
— Садись, чужестранец. Видишь ли, мои покровители сегодня утром почему-то рассердились на меня и обвинили в том, что я испортил работу. Как будто эти почтенные люди могут что-то понимать в моем труде! В общем, они велели облить меня водой, посадить в повозку и дать с собой только кувшин родниковой воды и суму с едой. Они издевались надо мной, уверяя, что все это принесет мне вдохновение и я сумею наконец нарисовать коня — ведь сумела же нимфа нашего родника, живущая в его водах, произнести вечное благословение для Тарквинии.
Я сел на каменную лавку. Сопя, он примостился рядом со мной и стал вытирать со лба обильный — с похмелья — пот. Из своей сумки с едой я достал тонкий серебряный бокал, который привык носить с собой, чтобы в случае необходимости показать, что не такой уж я бедняк, наполнил его до краев вином отлил несколько капель на пол, сделал глоток и подал бокал ему. Он рассмеялся, сплюнул и сказал:
— Не притворяйся, приятель. Я по лицу и по глазам вижу, что ты за человек, так что одежда и способ совершения жертвоприношения тут ни при чем. Терпкий вкус вина говорит о тебе лучше, чем эта серебряная посудина. Что же касается меня, то я в такой дружбе с Бахусом, что считаю даже каплю, принесенную в жертву, чистым мотовством.
Я предложил вина и ученику, но светловолосый юноша отрицательно покачал головой, улыбнулся и отказался даже сесть, хотя я и указал ему на противоположную скамью. Из этого обстоятельства я сделал вывод, что Арунс, несмотря на свои растрепанные волосы и испачканное красками платье, не был заурядным человеком.
— Ах так, значит, ты грек, — сказал художник, не спрашивая у меня имени. — Ну, что же, здесь в Тарквиниях у нас тоже есть греки, а в Цере они делают вполне приличные кувшины. Но лучше бы они не брались за священную настенную живопись, потому что иногда мы так увлекаемся, сравнивая наши работы, что разбиваем о головы друг друга пустые кувшины…
Он подал знак юноше, и тот принес ему большой свиток. Арунс развернул его и стал показывать мне прекрасно нарисованные и раскрашенные фигуры танцоров и борцов, флейтистов и лошадей. Однако его глаза и морщинки на лбу говорили о том, что мысли его витают где-то далеко.
— Конечно же, без набросков ничего не напишешь, — сказал он рассеянно, схватил, не глядя, бокал и выпил его до дна. — Цвета хорошо подобраны, и ученик без труда перенесет все линии и штрихи на нужные места. Но наброски помогают лишь тогда, когда не держат у себя в плену воображение.
Он небрежно положил рулон ко мне на колени, встал, взял железный резец и подошел к незаконченной фреске. На ней был изображен юноша, который скакал на коне, обнимая его одной рукой за шею. Большая часть картины была готова — в частности, юноша, а также задняя часть и ноги коня. Но у животного недоставало головы и шеи, а у человека — плеч и рук. Когда я осторожно приблизился, я увидел, что рисунок уже намечен на камне штрихами. Ясно было, что художник не удовлетворен работой. Он сделал шаг вперед, потом отошел назад, взмахнул резцом, и я понял, насколько отчетливо видит он в своем воображении поджарого породистого коня, который встает на дыбы и закидывает голову. Художник принялся рисовать по старым штрихам, и вскоре конь поднял голову, а шея его пружинисто изогнулась… впрочем, длилось это всего мгновение. Ученик быстро подал мастеру кисть из волоса и сосуды с красками. В творческом порыве Арунс быстрыми мазками накладывал краски на камень, не придерживаясь тех набросков, которые сам только что сделал. В процессе работы он исправлял то, что ему не нравилось.
