– Ш-ш-ш!.. Заткнись, дьявольское отродье, не ори! – пугается Хейни сын Огня и поворачивает голову от окна.
– Чего ты так раскричался? – заступается Тильда за малыша. – Бездельничаешь здесь часами и наполняешь кухню криками.
– Заткнись и ты! Я что, не имею права на минуту покоя в своей кухне? На минуту… – взрывается Хейни.
– Ш-ш! – поднимает мать палец. – Успокойся, – выговаривает она невестке.
Тильда вытирает свои драгоценности, мать погружена в свое вязанье, малыш Макс дремлет, на плите помигивает малый огонь, а за окном – снег и снег, без конца.
– Мерзость! – силой ударяет Хейни ладонью по подоконнику.
Тильда оставляет тряпку. Мать поднимает голову, Малыш пугается крика отца и пускается в рев. Старуха встает, берет малыша на руки, возвращается на свое место, убаюкивая его:
Ночь безмолвна. Дремлет скит.Сладок сон. Лишь он не спит.Спят святые, день поправ.Парень молод и кудряв,Прямо с неба, среди рос,К нам идет Иисус Христос.К нам идет Иисус Христос.
Деревянный пол скрипит под тяжестью шагов Хейни. Когда он проходит мимо стола, Тильда накрывает руками свои драгоценности к празднику, словно пытается их защитить от прикосновения недружественных рук. Хейни подходит к плите, и подбрасывает хворост в слабый огонь, еще и еще. Языки пламени взмывают в трещинах плиты и лижут кастрюли. Кухня наполняется запахом дыма и огненными бликами.
– Ты с ума сошел? – вскрикивает Тильда. – Двухдневную меру топлива потратил в один миг. Откуда я возьми сотенные, чтобы купить дрова, если ты уже две недели бездельничаешь?
– Заткни пасть, – орет Хейни, – чего ты напала на меня со своим воем? Мерзость, все мерзость!
– К нам идет Иисус Христос! К нам идет Иисус Христос! – повышает голос старуха, чтобы заглушить крики.
– Все это от безделья, сидит целый день на диване, скрестив руки. Встань и сделай что-нибудь.
– Я что, не делаю? Забастовка это и есть настоящее дело.
– Забастовка – великое дело! – встревает старуха в ссору.
– Хоть бы она уже закончилась, чтобы все это безделье закончилось, – кричит Тильда.
«Чтобы закончилась! Чтобы закончилась! – слышит Хейни сотни раз в последние дни из уст товарищей и противников. Исчезли надежды, что забастовка расширится и затянет в себя еще массу рабочих. Две недели прошли, и никакого отклика. Рабочие устали, и сердца их полны разочарования. Хейни надеялся на великое дело. Готов был отдать все свои силы. Даже жизнь, ибо все равно все – мерзость, но никто его не позвал и не призвал, никто не требовал действовать. Даже дежурства прекратились. Снег идет, и люди скользят на своих подошвах. И праздник Рождества приближается. Угля нет, теплой одежды нет. Сотенные, которые, экономя, собирали к празднику целый год, тратятся, и недовольство растет: надо кончать, свое мы сделали! Ничего не выйдет из этой забастовки, ничего!
– Ничего?! – бунтует сердце Хейни. Не должно быть, чтобы эта забастовка закончилась без ничего. Не может быть, чтобы мы страдали две недели, как нищие псы, во имя ничего. Хейни готов продолжать, готов выйти во главе масс, проучить этих грязных кровососов. Есть у него желание, и сил невпроворот. Есть у него кулаки, но никто не просит ими воспользоваться, Вечером, на собрании забастовочного комитета, он выскажет все, накопившееся у него на душе. По слухам, лидеры профсоюзов предложили завершить забастовку. Завершить? Тем более! Кто, как Хейни, не жаждет вернуться к печам. Но завершить так, без малейшего результата?..
– Я покажу им сегодня вечером, – кричит Хейни, – всю правду им выскажу. Нет у нас лидеров, одни пресмыкающиеся. Я поднимусь на сцену. Я!..
– Дай им, Хейни! – поддерживает его старуха. – Скажи им. Республику надо спасать, а они бездельничают, и ничего не делают во имя ее спасения.
– Продолжать надо, матушка! Или ты могла предположить, что твой сын завершит забастовку, ничего не добившись?
– Продолжать надо! – воодушевляется мать и вздымает костлявые руки над головой малыша. – Был бы твой отец живым, поступил бы точно так же.
– Что значит, продолжать? – встает Тильда во весь свой рост. Чем дольше длится забастовка, тем у нее меньше шансов получить швейную машинку. – Все, обладающие умом в переулке, как один говорят, что забастовка в эти дни – большая глупость. Произвол и глупость. – Тильда на грани срыва. – Если Хейни осмелится подняться вечером на сцену и потянет за собой других собравшихся, он швырнет на дно преисподней себя и своих товарищей.
Хейни остолбенел у плиты. Обвинения жены Тильды послышались ему, как оскорбление его решения присоединиться к забастовке, которое он принял после долгих колебаний. Лицо его побагровело, и глаза налились кровью от гнева. Он сжал губы и пошел к Тильде, протягивая к ней огромные свои руки. Тильда отступила к кухонному столу в позицию защиты. Хейни приближается к ней шаг за шагом.
– Сладок сон. Лишь он не спит, – поет старуху ревущему малышу.
– Заткнись, мерзавка! – вопит Хейни, и огромные его руки тянутся к жене, как раскрытые клещи. – Заткнись, или я размозжу твою голову и заткну твой грязный рот, что больше он не раскроется! – Хейни приближается к Тильде шаг за шагом.
– Мама! – испуганно кричит Тильда, – Мама!
– К нам идет Иисус Христос! – поет старуха, не отрывая глаз от малыша, которые говорят: «Дай ей! Проучи ее!»
– Мерзавка, голову тебе размозжу!
Хейни дошел до стола. Дрожа всем телом, Тильда убегает к двери»салона», оставляя свои деревянные башмаки у стола. Хейни берет один из стеклянных шаров и швыряет в нее.
– Иисусе! Мама, Иисусе! – Тильда в страхе разражается рыданиями.
Хейни с треском давит осколки стекла и бежит за нею, но она успевает захлопнуть дверь, и вопли ее доносятся из смежной комнаты, мешаясь с ревом малыша. Старуха возвращает его в колыбель, стоит посреди кухни, и глаза ее намекают: «Дай ей! Не беги!»
– Открой! – Хейни стучит в дверь. – Немедленно открой, а то я разнесу дверь вместе с твоими костями!
– Мама! – рыдает Тильда за дверью. – Во имя Иисуса, мама!
– Хватит, Хейни! – мать, наконец, подходит к сыну и кладет ему руку на плечо. – Ты хорошо проучил ее, теперь кончай осквернять свои уста.
Глаза Хейни блуждают в смятении. Маленький Макс орет, пятна плесени на стенах, тряпье, которым законопачены окна торчит из щелей, осколки стеклянного шара и оставшиеся башмаки Тильды на полу, и ее плач за дверьми, которые она закрыла на замок.
– Мерзость! Мерзость! Мерзость! – Хейни сбрасывает с плеча руку матери, и сердясь, и стыдясь, убегает из дома.
Снег падает на переулок, покрывая его белой пеленой. У входа в дом – Эльза с подружками. Двери мясной лавки беспрерывно открываются и захлопываются. Много евреев приходит сегодня за мясом. Шаги их поспешны. Дела идут на подъем перед праздником Рождества. Осенних беспорядков как и не было. Привыкли люди к нужде и перестали изливать свой гнев на евреев. Жизнь вернулась в нормальную колею. Колея извилиста, но все же колея. А колбасы в витрине мясной лавки все также колышутся.
У входа в дом стоит Хейни, дрожа от холода. Даже свитер не захватил, убегая. Он поднимает воротник пальто и прячет руки в карманы.
– Куда, Хейни, – спрашивает Эльза из-за его спины.
Хейни не знает куда. Перед ним лежит переулок и бросает серость своих домов на белизну снега. Переулок пуст. Пусто и сердце Хейни. Гнев улетучился, и пришло раскаяние.
– Куда, Хейни? – сияет напротив, с витрины трактира своей розовой плотью толстая Берта.
– Мерзость! – плюет Хейни сквозь зубы.
– Забастовка продолжается! Люди, забастовка продолжается! –выкрикивает Мина.
Хейни усиленно старается не смотреть в ее сторону. Он упирается взглядом в горбуна, карманы которого вспухли от рождественских открыток.
– Ночь тиха, святая ночь, – насвистывает горбун праздничную мелодию, и Эльза с товарками подпевают ему:
Ночь безмолвна. Дремлет скит.Сладок сон. Лишь он не спит.
– Заткнитесь! – выговаривает им Хейни. – Уже уши вянут от этой песни!
– К нам идет Иисус Христос! К нам идет Иисус Христос! – дразнит его Эльза.
– Куда, Хейни? – подразнивает с другой стороны улицы горбун, и исчезает за дверью трактира. И только толстая Берта покачивает свой розовой тушей.
– К нам идет Иисус Христос! – заканчивает пение Эльза.
– Вот пришел Иисус Христос! – покатывается со смеху черная Труда, а с ней и ее подруги. – Добро пожаловать, Шенке-Христос, Шенке-Мессия!
Шенке движется по переулку. Почти впритирку к стенам домов, голова его втянута в плечи, словно он пытается от кого-то спрятаться.
– Шенке! – кричит Эльза. – Шенке, куда? Иди к нам, и мы тебя просветим по поводу девственности святой девы Марии.
Несколько дней Шенке в рот не брал спиртного. Аккуратно посещал собрания «Союза спасения германских душ», и нравственные проповеди, которые он слушал из уст проповедника, согревали его сердце. В мгновение ока, как убегающий от греха, он проскакивал мимо трактира, глотая слюну. А по вечерам стоял у входов в дома, и пытался вернуть проституток к непорочной жизни по примеру девы Марии, понесшей сына Божьего, и Марии Магдалины, завязавшей с пороком. Проститутки умирали от хохота, и говорили, что не приносят доказательств непорочности от небесных святых, и что только они, жрицы любви, приводят к тому, чтобы с теми все эти чудеса случались. Жена же встречала его с метлой с криками, слышными во всех углах дома:
