Стекла домов в переулке – как остекленевшие глаза мертвеца на загримированном лице. Газовые фонари единственные принарядились в береты чистейшей белизны. Воробьи суетятся вокруг них, словно прося, как милостыни, тепла от этих фонарей, стоящих пустыми и холодными в свете дня. А вокруг белого воротника скамьи дети играют в снежки.
На углу переулка, Мина протягивает в окошко киоска газеты прохожим. Отто еще в тюрьме. Из снега на крыше киоска торчит шест, который туда пристроил Отто для красного флага, вывешиваемого им в день Первого мая. Теперь он был подобен мачте тонущего корабля. В киоске, среди щеток и баночек, лежат тонкие золотые ленты, изготовленные Миной к близящемуся празднику Рождества. Стоит она, с головой укутанной шерстяной серой шалью, закрывающей лоб и щеки, только открыты рот и глаза, следящие за покупателями.
– Люди, остановитесь! Покупайте газету «Красное знамя»! Новости о забастовке!
Холод пробирает до костей. Ноги Мины обернуты старой газетой, потому она обула старые ботинки Отто, стучит ими один о другой и топчется на месте.
– Люди, остановитесь… Люди!
Но сегодня никто не подходит. Скоро Рождество. Берлин расцвечен окнами витрин, бумажными звездами, золотыми и серебряными лентами, цветными стеклянными шарами, хлопьями снега из ваты. Ангелы расправляют крылья во всех витринах. Три ангела гордо шагают среди метел и баночек обувной мази, святая Мария обнимает младенца на фоне роскошного галстука, рекламируемого к празднику, новорожденный Иисус лежит в золотой колыбельке между бутылок вина, конфет и игрушек. «С радостным праздником Рождества!» – несутся поздравления из окон витрин. А при входе на Александрплац, на стене гигантского универмага – огромная кукла святого Николая-чудотворца, с седой бородой, большим животом и толстыми белыми бровями. Борода его спускается ниже колен, шапка оторочена звездами и за спиной колоссальных размеров мешок, набитый подарками, которыми бородатый и пузатый Рупрехт намеревается щедро оделить сынов человеческих.
Перед рестораном, напротив киоска Мины стоит горбун и продает рождественские цветные открытки. Голос его достигает самых высоких тонов. Звезда блестит на козырьке его кепки, длинная ватная борода приклеена к его щекам и подбородку. Открытки во всех его карманах, открытки в обеих руках. Он перекладывает их из кармана в карман, из руки в руку, поднимает их и опускает. Белая его борода прыгает вместе с его криками.
– Открытки к рождественскому празднику! Открытки к рождественскому празднику! Господин, всего десять пфеннигов, и в руках ваших Мария, самая прекрасная во вселенной! Эта Мария талисман для вашего кошелька, чтобы увеличить ваше богатство! Госпожа, разве вы оставите вашу бабушку вдалеке и в одиночестве, без открытки? Господи Боже, купите бабушке вашей открытку! Я спрашиваю вас, госпожа, что день грядущий нам готовит в это тяжелое время? Купите открытку для бабушки! Для живущей далеко бабушки особая открытка, господа! Двадцать пфеннигов, только двадцать пфеннигов! Покажите мне человека, который не пожертвует последний грош во имя членов своей семьи? Детки наши, маленькие и симпатичные! Иисус для деток! Кто не принесет им радость в Рождество? Ну-ка, спросит вас ваш ребенок, госпожа: откуда снег, мама? И вы откроете рот, и не сможете сказать ни слова, потому что не знаете. Иисусе! Не дать ответа ребенку! Здесь, госпожа, вы найдете ответ – на открытке под ореолом матери, доброй и отзывчивой. Для вас пятнадцать пфеннигов. Что я только не сделаю для вас, госпожа, в эти трудные дни, когда даже святая мать на небесах вынуждена прийти нам на помощь, вытряхивая наши простыни и подушки нам наголову, и перья летят и смягчают снегом трудности нашего мира. Да, да, святая матерь шлет белые перья христианским детям, и кипящий деготь на головы цыган, турок и евреев.
И горбун указывает на двоих евреев в длинных черных пальто, приближающихся из еврейского квартала. Молчаливые и хмурые идут эти двое по белым улицам, входят в переулок и исчезают в мясной лавке.
– Рождественские открытки! Рождественские открытки!
А с другой стороны голос Мины:
– Остановитесь, люди! Покупайте «Красное знамя! Узнайте правду!
В газете напечатана длинная статья о 1930-м годе, и Мина хочет, чтобы люди прочитали ее и узнали правду об этом странном времени. Целую цепь беспорядков обрушил этот год на людей. Партия Гитлера победила на выборах, правительство ввело чрезвычайное положение, чтоб выжать из рабочих последнюю каплю крови. На демонстрациях полиция стреляла в рабочих. Кровь рабочих пролилась на улицах. Большая забастовка еще не завершилась, и Отто ее еще не вернулся из тюрьмы. И все события – в один этот явно необычный год.
– Покупайте, люди! Читайте, что сегодня написано в газете! Остановитесь!
Но никто на нее не обращает внимания. 1930-й год приближается к концу, как все года.
– Рождественские открытки! Всего за десять пфеннигов!
– Они забыли меня, – бормочет Мина, – все забыли Отто.
Две женщины выходят из переулка и останавливаются. Мина протягивает им газету.
– Не эту, – говорит одна, – дай нам старые газеты, Мина.
Собирает Мина старые газеты и подает женщинам. Нашли женщины способ экономить уголь в эти плохие дни. Нагревают кирпичи на огне плиты, заворачивают накалившийся кирпич в газетные листы, чтобы сохранялось тепло, и кладут горячие кирпичи, как скамеечки под ноги членам семьи.
– Принеси, Мина, принеси нам старые газеты.
– Возьми и сегодняшнюю газету. Там пишут важные вещи, бери.
– А деньги? – говорят женщины. – Завтра возьмем у тебя сегодняшнюю газету. Завтра, Мина.
– Бери бесплатно. Главное, чтобы ты прочла. Узнай правду.
Берут женщины газеты у Мины, мешают старые с новой газетой, и уходят по своим делам. Так и не спросили о здоровье Отто. Единственный, кто спрашивает, это красавчик Оскар. Каждый день выходит он из своего жилища на Еврейской улице, в брюках, выглаженных в стрелку, с тростью, которую он вертит между пальцами, с напомаженными бриллиантином волосами, и останавливается возле Мины.
– Была у него?
– Была.
Мина старается говорить поменьше с Оскаром, который занимается темными делишками. Но Оскар не отходит.
– Что вообще слышно?
– Слышно. Отрастил бороду в тюрьме.
– Послушай, ты ведь нуждаешься в паре-тройке сотен? Ты должна немного принести спокойствия в сердце Отто.
Но Мина сопротивляется, что есть силы. Источник этих денег – скверна, и она не желает ими пользоваться. Оскар просит газету и оставляет на прилавке крупную купюру, и пока Мина успевает вынуть сдачу, исчезает в потоке прохожих. Мина записывает в книге, сколько она должна Оскару, и назавтра, когда он появляется, строго его отчитывает:
– Вернется Отто из тюрьмы, вернет тебе все, что тебе полагается.
– Вернет, не вернет, – говорит Оскар, с удовольствием покручивая тростью, – скоро твой Отто вернется. Слух такой, что забастовка скоро кончится. Еще день-два. И Отто выйдет из тюрьмы.
И снова он просит газету, и снова оставляет купюру, высоко несет свою напомаженную шевелюру, и, весело насвистывая, проходит мимо горбуна, взглянуть на открытки и послушать его выкрики.
«Вот, болтун пустоголовый, – думает Мина, глядя ему вслед, – лучше пусть Отто посидит еще в тюрьме, лишь бы забастовка продолжалась, а не закончилась впустую».
– Забастовка продолжается! Покупайте «Красное знамя»! Забастовка продолжается!
Медленно-медленно переулок пустеет. Горбун прячет открытки в карман и направляется в трактир, согреть себя бокалом пива. Он снимает свою белую бороду, и, проходя мимо киоска, останавливается на миг, смеется, глядя на Мину, плюет со значительным видом, и исчезает в трактире.
Около кухонного окна стоит Хейни сын Огня и смотрит на узкий белый квадрат двора. С утра не него еще не ступала нога. Только мусорные баки у стены поблескивают сквозь снег, как почерневшие пни. Долго уже стоит Хейни у окна, спиной к кухне. В углу, на диване, сидит его мать, сгорбившись над вязаньем носков, и ноги ее – на нагретом кирпиче. Деревянные босоножки Тильды стучат по деревянным брускам пола. Она гремит кастрюлями и тарелками, шуршит щетками. Кухня полна шума. Рядом с плитой кроватка малыша. Тильда привязала его кроватке, дала ломоть хлеба, и он жует, чмокая губами. Затем Тильда пошла в свой «салон». Хейни не отходит от окна, огромное его тело заслоняет свет, и старуха держит вязанье почти у самых глаз. Мороз покрыл стекло, и дыхание Хейни прогрело глазок в наледи. Снег продолжает падать, и воздух наполнен густой безмолвной белизной.
Замолкла кухня, как и молчание Хейни. Только стук двери прерывает на миг тишину за его спиной. Тильда вернулась в кухню с картонной коробкой, полной елочных украшений, высыпала всю эту празднично сверкающую мишуру на стол, мягкой тряпкой протирает цветные стеклянные шары, и в глазах ее приязнь и гордость. Тотчас же малыш отбрасывает остаток ломтя, протягивает ручки к сверкающим чудесам и разражается требовательным ревом.
