— Чего ты на самом деле хочешь, Люк? — вдруг спросила Линда. По кляксе в уголке моих полузакрытых глаз я сделал вывод, что она либо села, либо приподнялась на локте.
— Хочу? — сказал я, размышляя. Ритмичные удары прибоя в тридцати ярдах очень тянули меня поплавать, но мы вышли из воды всего пятнадцать минут назад и только обсохли.
— Всё, наверное, — наконец сказал я. — Быть всеми и делать всё.
Она отбросила волосы с лица и сказала:
— Скромно.
— Наверное.
В мое ограниченное поле зрения влетела чайка и тотчас унеслась из него.
— Какой-то ты тихий сегодня. Очередное решение Жребия?
— Я просто всё время сонный.
— Ни хрена. Это решение Жребия?
— Какая разница?
Она, определенно, сидела, раздвинув ноги и откинувшись назад, опираясь на руки.
— Я иногда не понимаю, чего хочешь ты, не Жребий…
— Кто такой я?
— Это я и хочу знать.
Я сел, щурясь и глядя на океан мимо холмика песка передо мной. Без очков обнаруживалась только загоревшая расплывчатость и голубая расплывчатость.
— Но разве ты не понимаешь, — сказал я. — Знать «меня» в этом смысле — значит ограничивать меня, бетонируя в нечто окаменевшее и предсказуемое.
— Дайс-дерьмо! Я просто хочу знать такого тебя, который мягок и предсказуем. Как я могу радоваться тому, что мы вместе, если я знаю, что ты в любой момент можешь — оп! — исчезнуть из-за какого-то случайного падения кубика?
Я вздохнул и опять опустился на локти.
— Если бы я был здоровым, нормальным невротичным любовником, моя любовь в любой момент могла бы точно таким же случайным образом испариться.
— Но тогда я могла бы почувствовать, что к этому идет; я могла бы бросить тебя первой. — Она улыбнулась.
Я резко сел.
— Всё может испариться в любой момент. Всё! — сказал я с неожиданной горячностью. — Ты, я, самая твердокаменная личность со времен Кэлвина Кулиджа: смерть, разрушение, отчаяние могут нанести удар. Жить, допуская иное, — это безумие.
— Но Люк, — сказала она, кладя теплую руку мне на плечо. — Жизнь будет идти более или менее одинаково, и мы тоже. Если…
— Никогда!
Она ничего не сказала. Ее рука мягко скользнула с моего плеча на затылок и гладила мои волосы. Через несколько секунд я сказал тихо:
— Я люблю тебя, Линда. И «я», которое любит тебя, всегда будет тебя любить. Нет ничего важнее этого.
— Но сколько продлится это «я»?
— Оно будет длиться всегда, — сказал я.
Ее рука замерла.
— Всегда? — сказала она очень тихо.
— Всегда. Может, даже дольше. — Я повернулся на бок, взял ее руку и поцеловал ладонь. Я посмотрел ей в глаза с игривой улыбкой.
Серьезно вглядываясь в меня, она сказала:
— Но это «я», которое любит меня, может заменить другое, нелюбящее «я», которое навсегда загонит его в подполье и лишит возможности выражать себя?
Я кивнул, продолжая улыбаться:
— «Я», которое любит тебя, захочет устроить всё так, чтобы вся моя оставшаяся жизнь была неизменной — чтобы оно могло гарантированно и непрерывно реализоваться. Но это будет означать постоянное зарывание в землю большинства других «я».
— Не важно, есть у тебя эго или нет, существуют естественные желания и навязанные действия. Забраться на меня и трахнуть будет естественным действием; следовать воле Жребия и стать на колени в песок, чтобы подрочить, — нет.
Я неуклюже стал на колени на песок и начал спускать плавки.
— О Боже, — сказала Линда. — Я слишком много болтаю.
Но я улыбнулся и подтянул плавки.
— Ты права, — сказал я, пододвинулся и естественным образом положил голову на ее теплое мягкое бедро.
— Так какие у тебя естественные желания? Чего ты в самом деле хочешь?
Молчание.
— Я хочу быть с тобой. Я хочу солнца. Любви, ласк, поцелуев. [Пауза.] Воды. Хороших книг. Возможности вести дайс-жизнъ с другими людьми.
— Но чьих поцелуев, чьих ласк?
— Твоих, — ответил я, щурясь на солнце. — Терри, Арлин, Лил, Грега. Других. Женщин, которых я встречаю на улице.
Она не отвечала.
— Хорошей музыки, возможности писать, — продолжил я. — Хороший фильм время от времени, море.
— Я подумала… Ха! Уж насколько я не была романтичной, тебе и до этого далеко, да?
— Не этому конкретному «я».
— Тем не менее ты очень меня любишь, — сказала она.
Я поднял взгляд и обнаружил, что она мне улыбается.
— Я люблю тебя, — сказал я, глядя ей в глаза.
Мы смотрели друг другу в глаза дольше минуты, проникновенно и тепло.
Потом она сказала ласково:
— Да пошел ты.
Мы смотрели, как чайка кружится и падает вниз, и Линда начала что-то спрашивать, но остановилась. Я повернул голову и прижался ртом к внутренней стороне ее бедра. Оно было горячим и соленым.
Она вздохнула и оттолкнула мою голову.
— Тогда не раздвигай ноги, — сказал я.
— Я хочу раздвигать ноги.
— Ладно, — сказал я, и зарылся головой между ними, и всосал крепкий горячий изгиб другого бедра. Я заработал средней силы толчок в голову, но теперь я одной рукой обнимал ее и держался крепко.
Ее пальцы успокоились у меня в волосах, и она сказала:
— Некоторые вещи хороши естественным образом, а другие нет.
— М-м-м-м-м, — сказал я.
— Дайс-жизиь временами уводит нас от того, что естественным образом хорошо.
— М-м-м-м-м-м.
— Думаю, это очень плохо.
Я оторвал свой рот от ее бедра и приподнялся на локте.
— Тот наш сумасшедший договор о рабстве, который я придумал, был естественной и хорошей вещью? — спросил я.
Она улыбнулась.
— Должно быть, да, — сказала она.
— Все всегда делают то, что кажется им естественно хорошим. Почему все несчастны? — Я расстегнул лифчик ее бикини и смахнул его на одеяло. На верхней половинке каждой груди были рубчики песка. Я стряхнул песок.
— Не все несчастны, — сказала она. — Я не несчастна.
— Но была до того, как открыла дайс-жизнь.
— Но это потому, что раньше у меня был задвиг на тему секса. А сейчас нет.
— М-м-м-м-м-м, — сказал я, взяв в рот ее левую грудь, а в правую руку другую.
— Жребий хорош, чтобы избавить тебя от некоторых задвигов, — сказала она, — но потом, думаю, он может быть не так уж и необходим.
Я выпустил ее грудь изо рта, несколько секунд полизал упругий сосок и сказал:
— Что касается меня, думаю, ты, возможно, права.
— Да?
— Конечно. — Я развязал ближнюю сторону ее трусиков. — Я не всегда прибегаю к его помощи, — сказал я. — Но когда сомневаюсь, мне нравится консультироваться со Жребием. — Я развязал дальнюю сторону бикини.
— Но зачем это вообще? — сказала Линда. Теперь одна ее рука была под моими плавками, а другая тянула их вниз.
— Каждый день на рассвете я спрашиваю у Жребия, должен ли я консультироваться с ним в этот день обо всем, только о важном или не консультироваться вовсе ни при каких обстоятельствах. Сегодня, к примеру, он велел мне ни о чем с ним не консультироваться.
— То есть даже отсутствие воли Жребия продиктовано Жребием?
— М-м-м-м-м-м-м-м-м.
— То есть, сегодня ты ведешь себя естественно, да?
— М-м-м-м-м-м-м. М-м-м-м-м-м.
— Надеюсь, тебе нравится жевать там песок.
— М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м.
— Это славно, — сказала она. — Мне это нравится. Я рада, что ты мне сказал. Мне нравится знать, что то, что ты делаешь, естественно.
Я поднял голову, чтобы глотнуть воздуха, и сказал:
— Большинство вещей, которые делают люди, не являются естественными, когда они их делают в первый раз. В этом вся наука. В этом вся жизнь по воле Жребия.
— М-м-м-м-м-м-м, — сказала она.
— Если бы мы всегда ограничивали себя тем, что для нас естественно, мы были бы махонькими карликами по сравнению с нашим потенциалом. Мы всегда должны открывать новые сферы человеческой деятельности, которые мы можем сделать естественными.
— М-м-м-м-м-м-м-м-м, — сказала она.
— Повтори-ка, — сказал я.
— М-м-м-м-м-м-м-м-м, — сказала она.
Вибрации были восхитительны.
— Надеюсь, Жребий оставит меня с тобой надолго, Линда.
— М-м, меня тоже, м-м-м-м-м.
— Ах, — сказал я и, зарываясь головой, — м-м-м-м-м-м-м-м.
— М-м-м-м-м-м-м-м-м-м, — сказала она.
— М-м-м-м-м-м. М-м-м-м-м-м. Н-н-н-н-н-н.
— У-н-н-н-н-н.
— …
—.
73
Наши Жребий-Центры. Ах, воспоминания, воспоминания. Да, золотые были деньки: боги снова играли друг с другом на земле. Какая свобода! Какое творчество! Какая банальность! Какой совершенный хаос! Ничто не управляется рукой человека, но всё управляется великим слепым Жребием, который любит нас всех. Один раз, лишь один раз в моей жизни узнал я, что значит жить в сообществе, чувствовать себя частью большого замысла, общего для моих друзей и моих врагов. Только в моих ЦЭПСС я испытал полное освобождение — абсолютное, сокрушительное, незабываемое, полное просветление. В прошлом году я всегда немедленно и безошибочно узнавал тех, кто провел месяц в одном из наших Центров, не важно, видел я их раньше или нет. Нам достаточно было бросить друг на друга взгляд, и наши лица загорались светом, звенел наш смех, и мы обнимались. Мир вновь уверенно покатится под откос, если все наши ЦЭПСС закроют.
