всю глотку: «Измена короля Николая Черногорского».
Через площадь шли солдаты, направляемые на фронт – рыдал оркестр. Площадь мигом заполнилась народом. Праздничный вид Москвы, тает, солнце блестит, снует толпа, живет улица, стрекочут трамваи, завывают сирены автомобилей – а через площадь идут в серых шинелях обреченные на смерть. Переворачивается сердце от боли.
Вечером поехал и Кострому. В вагоне торговцы говорили о том, что «черногорского короля либо подкупили, либо уговорили», что как пример его измена – нехороший поступок. «Все от момента зависит, – говорил один… – Подошел такой момент… Разве кто когда думал, что Галицию очистим, однако очистили… Тоже и на короля черногорского надеялись, как на каменную гору».
«Вечерний курьер», 8 января
Песни деревни.
Мировая война, продолжающаяся уже полтора года, и то участие в ней, которое выпало на долю России, настолько проникли в сознание нашего родного народа, что в нем, в этом сознании, нет теперь ни одной мысли, ни одного чувства, которые не были бы связаны так или иначе с войной и не переживались бы острее и болезненнее, чем в обычное время.
Новую пищу война дала и народному поэтическому творчеству. Деревенская молодежь теперь не поет почти никаких песен, кроме как на военные темы, и война, в частности, занимает в этих песнях первое место. Больше всего, конечно, в ходу «частушки». Характернее всего в этом отношении «частушки», распеваемые девушками. В них общий мотив – разлука с милым, которого взяла война.
Разлученная с милым девушка грустит:
Милый мой, моя утеха,
Я люблю, а ты уехал,
Ты уехал воевать,
Меня оставил горевать.
Вслед за этим мысль ее обращается к «германцу». «Он» – виновник ее разлуки с милым и для «него» нет у нее других эпитетов, как «подлый», «сатана» и др.:
Взяли милого в войну,
Я одна осталася,
Через подлую германцу
С миленьким рассталася.
Очень, маменька, обидно
На германца-сатану,
Сдали кровочку в солдаты!
И угнали на войну.
На долю милого девушки выпал тот счастливый жребий, о котором они оба, может быть, мечтали, когда расставались:
Милый мой, милый мой
Пишет матушке родной:
Получил я крест «Георгий»,
С похвалой иду домой.
Положение другой – горькое: ее милый убит.
Не ругай, родима маменька,
И так досадно мне,
Расхорошего мальчишечку
Убили на войне.
Страх за милого, мысль о том, что его могут убить или взять в плен, проводятся в значительной части «частушек» о войне.
Таково большинство девичьих «частушек» о войне. По своему настроению они, как можно видеть, по приведенным здесь немногим примерам, индивидуальны, продиктованы личным чувством.
А. Г., 10 января
У тебя, брат, много патриотизму, который я нахожу излишним. Должно быть, ты мало знаешь всю суть дела. Слышал конечно что погибли 2 русских корпуса под Кенигсбергом, безвозвратно погибли и глупо. А почему? Потому, что нами командуют немцы, полно их везде. На что у нас теперь назначен начальником учебной команды немец. Наши солдаты видят, что правительство смотрит на это, как на ерунду и пустяк… Они же нас направляют на пули и штыки своих соотечественников, но с таким расчетом, чтобы мы потерпели аварию. Да, и за что мы воюем после этого… Губим только себя. Воюют будто и наши союзники, а в конце то концов вся тягость падет на нас, по халатности нашей… А на внутренность государства поглядишь: здесь стоят две партии; на верху которых – буржуазия, дворянство и немцы, а на второй – мещане и крестьяне.
В. П. Кравков, 13 января
Пришла телеграмма из Ставки Верховного главнокомандующего, чтобы всех контуженных и раненых поправившихся из штабов и учреждений немедленно возвратить в строй. У наших офицеров санитарного отдела сразу ухудшилось состояние здоровья: кто опять стал хромать, у кого опять начались адские боли, и т. д.
М. К. Лемке, 16 января
Все хотел сделать несколько общих записей о жизни нашего штабного офицерства, да как-то не хватало времени. Сделаю сегодня.
Живут офицеры нашего управления разно: Алексеев, Пустовойтенко, Борисов, Носков и Щепетов – в здании управления, как указано на плане, остальные в реквизированных: гостиницах или, при желании, по частным квартирам. Город вообще обилен гостиницами, и лучшие из них реквизированы. Так, «Франция» – для дворцовых чинов и приезжающих к царю лиц; «Бристоль» – для военных представителей союзников и лиц, около них находящихся; «Орловская», «Метрополь», «Тульская», «Петроградская», «Польская» и др. – для офицеров и генералов штаба Один я живу на особой квартире, отведенной мне одновременно и под службы (Бюро), и для личной жизни.
Служебный день обычно начинается в 10 часов утра, все же собираются только к 11. Те, которые должны «поднимать карту» (нелепое выражение, слепо заимствованное из терминологии топографов, что означает указать на карте наше расположение по фронту), иногда приходят к 8 утра, но зато говорят об этом до 8 часов вечера. Это «поднятие» – дело совершенно простое, но на словах офицеры Генерального штаба придают ему очень большое значение, так как должны вставать не в 9 часов зо минут, а в 7 часов 30 минут утра, хотя само поднимание делают опять-таки не они, а черная кость – топографы и чертежники.
До службы кто дома, кто в собрании пьет кофе или чай. Пустовойтенко и Алексеев встают в 8 часов, и первый сейчас же идет гулять, возвращаясь к 9 часам 30 минутам – 10 часам. Служба никого, кроме Алексеева, не утомляет, часами во время занятий разговаривают о совершенно посторонних предметах, преимущественно о повышениях и прочем, читают газеты, телеграммы агентов, вообще работают с большой прохладцей.
В 1 час 15 минут идут в собрание завтракать. Тогда во всем управлении не остается ни одного офицера, кроме дежурного по аппаратной внизу, который и не обязан караулить что бы то ни было. В это время можно сделать что хочешь со всем, что не заперто, да и запирается все довольно примитивно. После завтрака, не оканчивающегося позднее 2 часам 15 минутам, почти все идут по домам, Пустовойтенко и Алексеев вместе гуляют, кое-кто тоже гуляет, и только к 4 часам начинают сходиться, а все собираются лишь к 5 часам. Опять те же беседы, то же переливание из пустого в порожнее. В 7 часов 15 минут идут на обед, после которого в управление
