Еще в более сомнительном положении находилась крон-принцесса… Мужа с ней нет, свекор в отсутствии, свекрови тоже нет. Родильница – немка. Около нее – одни немки и немцы. Долго ли подменить ребенка царского простым немчонком?
И предусмотрительный Петр пишет невестке:
«Я бы не хотел вас трудить; но отлучение супруга вашего, моего сына, принуждает меня в тому, дабы предварить лаятельство необузданных языков, которые обвыкли истину превращать в ложь. И понеже уже везде прошел слух о чреватсгве вашем вящше года, того ради, когда благоволить вам Бог приспеть к рождению, дабы о том заранее некоторый анштальт учинить, о чем вам донесет г. канцлер граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем, ложь любящим, уста заграждены были».
Петр хотел, чтобы при родах Шарлотты находились и представительницы русского общества, почтенные придворные особы, которые могли бы прекратить своим личным свидетельством возможность распускания басней, хотя бы со стороны «немолчно моловшей своими неистовыми языки» старушки-Москвы, этой «лаятельной вдовицы».
Такими особами назначены были – графиня Головкина, жена канцлера, генеральша Брюс и «князь-игуменья» Ржевская. Они должны были безотлучно находиться при крон-принцессе до самого ее разрешения от бремени.
Но крон-принцесса, не поняв цели распоряжений царя, сочла эти распоряжения оскорбительными для своей чести. Письмо царя она истолковала совершенно в превратном смысле: ей почему-то представилось, что или Петр подозревает ее в чем-то, или что другие могут подозревать ее. Петр не говорит ни о каких подозрениях; он исключительно имеет в виду обставить рождение первенца у наследника престола возможно более торжественным образом, как этого и требовала государственная важность самого этого акта, и придать этому делу наиболее гласности; а Шарлотта думает, что это лично ей не доверяют или боятся, что на нее будут клеветать.
Задавшись такой странной мыслью, крон-принцесса написала царю не менее странное письмо, в каждом слове которого сквозить неумеренная обидчивость: назначение к ней, на время родов, почетных дам – это «не заслуженный и необычный поступок, который для нее чрезвычайно sensible»; это, по ее мнению, «торжество malice»; что от торжества этой «mаliсе» она должна «страдать и наказываться за лжи безбожных людей»; что, напротив, ее «conduite и совесть будут ее свидетелями и судьями на страшном суде»; что она не нуждается в предосторожностях против злых языков; что царь неоднократно обещал ей свой милость, отеческую любовь и заботливость, и что всякий, кто осмелится оскорбить ее ложью и клеветой, должен быть наказан, как великий преступник; что, при всем том, никакая ложь и клевета не могут запятнать ее, крон-принцессу; однако ж, «душа ее скорбит, что завистники ее и преследователи имеют такую силу, что могли подвести под нее такую интригу»; что, наконец, «Бог, ее единственное утешение и прибежище на чужбине, услышит вздохи и сократить дни страдания существа, всеми покинутого».
Ясно, что существо это страдало, но страдало от своего собственного неведения.
Даже в назначении к ней повивальной бабки она видела оскорбление: это была, по ее мнению, «великая немилость со стороны царя», «нарушение брачного договора, в котором ей предоставлено было свободное избрание служителей», что поэтому, если ей дадут чужую повивальную бабку, «то глаза крон-принцессы наполнятся слезами и сердце обольется кровью». Понимая все это как обиду, как оскорбление, притеснение, крон-принцесса просила, чтобы назначению к ней почетных русских дам был дан такой вид, как будто бы она сама требовала этого вследствие отсутствия царя и мужа.
Не желая огорчать родильницу, все сделали так, как она желала. Даже более – о письме к ней царя, казавшемся столь обидным для чувствительной крон-принцессы, Головкин никому даже и не говорил, а уведомляя Петра, что крон-принцесса разрешилась дочерью, которую назвали Натальей, он, между прочим, доносил: «О письме, государь, вашем никто у меня не ведает, и разглашено здесь, что то (назначение трех дам) учинено по их прошению».
В высшей степени любопытно и оригинально письмо по этому случаю Ржевской, которая так сообщала царю о своем пребывании у крон-принцессы:
«По указу вашему, у ее высочества крон-принцессы я и Брюсова жена живем и ни на час не отступаем, и она к нам милостива. И я обещаюсь самим Богом, ни на великие миллионы не прельщусь и рада вам служить от сердца «моего, как умею. Только от великих куплиментов и от приседания хвоста и от немецких яств глаза смутились».
Видно, что старая Русь не привыкла еще ни к немецким «куплиментам», ни к «приседанью хвоста», ни к «немецким яствам»; но скоро, как мы увидим ниже, ко всему привыкнет.
Петр и Екатерина были в это время в Ревеле. Когда курьеры привезли к ним донесения о благополучном разрешении крон-принцессы, царь и царица немедленно отозвались приветливыми письмами к родильнице.
«Светлейшая крон-принцесса, дружебнолюбезная государыня невестка! – писала Екатерина. – Вашему высочеству и любви я зело обязана за дружебное ваше объявление о счастливом разрешении вашем и рождении принцессы дочери. Я ваше высочество и любовь всеусердно о том поздравляю, и желаю вам скорого возвращения совершенного вашего здравия, и дабы новорожденная принцесса благополучно и счастливо взрость могла. Я ваше высочество и любовь обнадежить могу, что я зело радовалась, получа ведомость о вышепомянутом вашем счастливом разрешении; но зело сожалею, что я счастья не имела в том времени в Петербурге присутствовать. Однако ж, мы здесь не оставили публичного благодарения Богу за счастливое ваше разрешение отдать. Я же не оставлю вашему высочеству и любви все желаемые опыты нашей склонности и к вашей особе имеющей любви, при всяком случае, оказать, в чем ваше высочество и любовь прошу благоволите обнадежены быть, такожде что я всегда пребуду вашего высочества и любви дружебноохотная мать Екатерина».
Писал родильнице и Петр. Без сомнения, это письмо царя не показалось уже крон-принцессе обидным, потому что в ответе своем она называет его «облигантным» и уверяет, что милостивые заявления, которыми наполнено письмо царя, укрепили ее доверенность к нему. Наконец, она любезно присовокупляет, что так как на этот раз она «манкировала» родить принца, то в следующий раз надеется быть счастливее.
Не довелось, однако, этой женщине пожить на «чужбине»; не успела она ни узнать России, ни полюбить ее – так она и осталась для нее «чужбиной».
Как бы то ни было, она не обманула свекра обещанием родить ему внука: в следующем, 1715 году, крон-принцесса действительно родила сына, царевича Петра, будущего императора Петра II, но родила его как бы за тем только, чтобы самой умереть, исполнив назначение матери.
Роды были благополучны. Огорчений, в роде тех, которые сопровождали рождение дочери, по-видимому, не было. Родильница, напротив, быстро поправлялась, и, может быть, это-то самое быстрое восстановление сил, придав молодой женщине излишнюю самоуверенность, погубило ее. После родов она слишком рано встала с постели, не вылежав и четырех суток, и тотчас же стала принимать поздравления. Но вслед затем она почувствовала себя дурно; родильная болезнь приняла такой исход, что врачи объявили больную безнадежной.
Поняв свое положение, крон-принцесса поспешила сделать распоряжения на счет своей смерти и будущего своих детей.
Во время болезни жены царевич не отходил от ее постели. Он три раза падал в обморок и был, по-видимому, безутешен. «В такие минуты, – говорит современный русский историк, – сознание проясняется: крон-принцесса была «добрый человек»; если «сердитовала», отталкивала от себя, то не без причины: грехи были на душе у царевича, а он был также «добрый человек».
Петр, несмотря на то, что сам был болен, явился к умирающей невестке. Только царица не могла быть при ней в эти последние часы: сама была, как говорится, «на часах».
Думая о судьбе детей, крон-принцесса не хотела поручить их ни своему мужу, за которым она, может быть, знала нечто или догадывалась, ни свекру-царю, ни царице: она думала, что своя, родная, немецкая душа будет больше любить и беречь их. Поэтому, призвав к себе барона Левенвольда, умирающая объявила ему свой волю: принцесса ость – фрисландская должна заменить сиротам мать; если же царь не согласится на это, то Левенвольд сам должен отвезти маленькую ее дочь в Германию. При этом она просила его написать к ее родным, что она была всегда довольна расположением к ней царя и царицы, что все обещанное в контракте было исполнено и, кроме того, ей оказано было много благодеяний; что даже теперь, несмотря на свой собственную болезнь, царь прислал к ней князя Меншикова и своих врачей. Она же поручала Левенвольду просить ее мать и сестру, австрийскую императрицу, восстановить дружбу между царем и цесарем, что от этого союза будет много пользы ее детям.
