из-за голенища нож и нанес удар другому. Тот замертво упал. Это был мой отец. Дедушка рассказал и опять заплакал, тяжело всхлипывая.
— Да что ты, дедушка, это сон. Это сон, — горячо заговорил я и стал утирать мокрые щетинистые щеки, не замечая, что сам плачу, не в силах унять всхлипывания.
Хорошо, что никто не проснулся, а то бы нам было плохо. Степан бы стал смеяться, а Ванюра мог бы обозвать нас дураками. Хорошо, что все спали. Но нет, не храпел уже Степан. Может, он проснулся? Мы притихли. Может, они все слышали и поймут наше горе?
С трудом успокоился дедушка и вроде уснул. А мне все не спалось. Я прижался к деду, к самому родному человеку.
Я подумал, что это Андрюхины проводы навеяли такой сон дедушке. Не может быть, чтоб мой отец погиб. Но какой тяжелый сон! А действительно, жив ли отец? Мне запомнилось, как ходили мы с ним рыбачить, как он, уже остриженный под нуль, от этого большелобый, перед уходом на фронт подписывает мне на память красивую с виньеткой книгу Гоголя. Получить ее я мечтал давно.
Нынешней зимой зашел к нам после лечения в госпитале папин однополчанин. Трефилов по фамилии. Они были вместе на фронте.
Я помнил Трефилова. Этот дядька, видимо, еще не женатый, пришел на сборный пункт навеселе. Беззаботный вроде. Он плясал под гармошку. Наплясавшись, подходил к моему отцу, озабоченному и кручинному, бесшабашно кричал:
— Разнесем фашиста в пыль, Аркаша! За месяц разнесем! «Бр-роня кр-репка, и танки наши быстры». — Потом, обняв за плечи дедушку, спрашивал: — Так ведь, отец? Р-разнесем?
Дедушка начинал серьезно объяснять, что немец опасная сила, но Трефилов взмахивал рукой и спешил в бесшабашный круг доплясать недоплясанное.
Потом бухнул духовой оркестр, но не бодрость, а смятенное беспокойство вызвал он. Все двинулись, слитного ряда не получилось, и командиры не заботились об этом. Мобилизованные шли все время ломающейся колонной, обросшей по бокам и сзади разноцветной толпой женщин, ребятишек, старух. И опять Трефилов был веселее всех. Он даже на ходу плясал.
А зимой, кутая искалеченную руку, пил жидкий чай вприкуску (на блюдце лежало несколько мелких кусочков сахара) и, пытаясь нагнать на лицо бодрость, говорил с надеждой смотрящим на него маме, бабушке и деду о том, что мой отец человек самостоятельный, находчивый, его недаром поставили командовать минометным отделением и он обязательно уцелеет, если даже сейчас пропал без вести. Может, он уже давно у партизан, может, выходит из окружения. Всяко бывает.
Мы верили и не верили, но нам хотелось верить. Отец мой был застенчивый человек, совсем не похожий на такого, каким рисовал его Трефилов, но нам хотелось, чтоб он стал именно таким практичным, находчивым, удачливым.
Еще казалось, будто Трефилов знает какую-то тайну — правду о моем отце, но ни за что не скажет нам, так как ложь люди перенесут легче, чем правду. Ложь будет рождать надежду. А правда — это уже все. Она обрежет все надежды.
Жив ли сейчас мой отец? Останется ли в живых Андрюха? Никто об этом еще не знал. Об этом я думал в ту ночь. А дедушка, видимо, что-то предчувствовал.
После этой ночи он встал осунувшийся, грустный, какой-то растерянный. И даже мой рассказ о Степановом разговоре с Агашей не вызвал у него осуждения.
От Агаши мы ушли, хоть она вроде и уговаривала еще остаться. Привез нас к себе со всеми разбитыми гармонями председатель Сан.
— Мать только рада будет. Неделями теперь одна в избе.
Мать Сана, тетушку Соломониду, я помнил веселой, улыбчивой старухой, которая была затейницей на всякое веселье. Отчего-то ее звали Коробицей. На каждый праздник — свадьба ли, крестины ли, или октябрьские дни — хозяева для нее припасали пустую спичечную коробку и подвешивали к матице. Соломонида знала свою роль. Заходя, вначале она не замечала эту коробку. Гости в предвкушении веселой сцены уже посмеивались, поталкивая друг друга. Увидит ли Соломонида коробку? Потом я понял, что никакой затейливости тут не было. Просто Соломонида могла прекрасно в лицах изображать и страх, и гнев, и веселье. Глядя на ее лицо, невозможно было удержаться от смеха.
Ничего не замечая, она хранила вначале благостное выражение человека уважаемого, солидного, кланялась, что-то говорила. Потом вдруг замечала коробок, подвешенный к матице, и лицо становилось испуганным, потом оскорбленным и гневным.
— Это кто меня подвесил? Фулиганы!
Толстенькая, короткорукая Соломонида, изображая злость, начинала прыгать, пытаясь достать коробку. Продолжалось это долго. Прыгала она на одной ноге, на обеих. Потом начинала дуть на коробку. Та крутилась.
— А, вертишься? Я-а тебя! Ето кто меня подвесил? Сраму-то сколь. Опять Коробицей прозовут.
Потом она брала ухват и делала военные движения, желая наколоть коробок. Конечно, ничего не выходило. Коробок знай крутился на нитке. Вот сколько смеха могла она сделать из простого спичечного коробка.
Видя, что зрители уже устают, Соломонида ставила на четвереньки своего сына Семена. Семен мычал по-коровьи и вставал. Соломонида ступала ему на спину и наконец дотягивалась до коробка. Начинался заключительный акт. Соломонида хотела растоптать коробку и то попадала каблуком мимо, то себе по ноге, то тому же Семену. Она притворно охала, стонала:
— Фершала мне, фершала! Воды! Нет, водки! Нет, фершала…
Мы, ребятишки, визжали и плакали от восторга, и взрослые утирали слезы. Наконец коробок был раздавлен и сожжен в печи. Гости садились за стол. Теперь Соломонида заводила песни. Петь она их любила и знала во множестве.
Я с радостью переходил от Агаши к тетке Соломониде. У нее легче будет жить.
Правда, Сану гармони не надо чинить, но дедушка будет отдавать им все, что заработает, и мы заживем неплохо.
Тетка Соломонида встретила нас радостно.
— Слышу, гостят-гостят, а мной брезгуют, — упрекнула она. Скоренькой поступью подошла к нам, задирая платок, освободила ухо, подставила ладошку. — Что чутко, Фаддей Авдеич? Ты ведь грамотей. Скоро ли войне конец? Скоро ли Гитлера передюжат?
Я смеялся, думая, что она изображает глухую, освобождая из-под платка ухо. Но, оказывается, она действительно стала хуже слышать и зрение у нее испортилось. Она убивалась, что на глазах у нее теперь какой-то туск, что ни корову доить, ни дрова рубить теперь не может, и плакала.
— Поди, Семенушка моего, когда придет с войны, я уже не увидаю.
По утрам и вечерам она долго молилась и говорила иконе:
— Не вижу я тебя, господи, дак ты уж так мои молитвы услышь, сохрани, упаси солдатиков жданых от зверя Гитлера. Упаси, господи, Семена моего, Игната Ефросиньина, Петруню Митриева…
Такие придуманные молитвы она
