После того как люди из Пятого управления провели его сквозь огромный неоклассический зал центрального вокзала Кракова, к ним подошел человек по имени Хут. Он служил вольнонаемным инженером в Плачуве, всегда раболепствовал перед Амоном Гетом, но имел репутацию человека со многими тайными пристрастиями. Эта встреча могла быть совершенно случайной, но можно и предположить, что Хут сработал в паре с Клоновской. Хут упорно пытался пожать скованную руку Оскара Шиндлера. Один из людей из сопровождающих офицеров запротестовал:
– Вам что, так уж неймется подержать за руку арестованного?
Хут в ответ разразился заздравной речью в адрес Шиндлера: «Это же сам герр директор Шиндлер – человек, глубоко почитаемый всем Краковом, важный промышленник!»
– Я не могу и представить его в роли заключенного, – заявил Хут.
Что бы ни значила эта встреча, Шиндлера все же усадили в автомобиль и по знакомому маршруту в который раз повезли на Поморскую улицу.
Его поместили в комнату, подобную той, где он коротал время в течение первого ареста, – в комнату с кроватью и креслом, ванной, но с зарешеченными окнами. На душе у него было паршиво, хотя и вел он себя с медвежьим спокойствием.
В 1942 году, когда его арестовали на следующий день после тридцать четвертого дня рождения, слухи о том, что Поморская оборудована пыточными камерами, были хоть и устрашающими, но неопределенными. Теперь же всякая неопределенность исчезла. Он был уверен, что Пятое управление не погнушается никакими пытками, если Амон Гет и его дела всерьез занимают их.
Этим же вечером герр Хут посетил узника, принеся с собой кастрюльку с обедом и бутылку вина. Хут поговорил с Клоновской, но Шиндлер так до конца и не разобрался, была ли причастна Клоновска к «случайной встрече» Оскара и Хута на вокзале. Как бы то ни было, Хут оповестил его, что Клоновска подключает к его спасению из лап СС «старых друзей».
На следующий день он подвергся перекрестному допросу двенадцати следователей СС, один из которых был еще и судьей. Шиндлер отрицал, что давал какие-либо деньги с целью убедить коменданта (в вольном изложении показаний Амона) «полегче наезжать на евреев». «Я мог дать ему взаймы», – предложил свою версию Оскар. «Почему вы давали ему взаймы?» – поинтересовались они. «У меня серьезное военное производство, – завел старую песню герр директор «Эмалии». – У меня штат профессиональных рабочих. Травма любого из них обходится мне в копеечку – и не только мне, но и Инспекторату по делам вооружений, и всем нашим военным усилиям! Если я находил среди контингента заключенных в Плачуве квалифицированных мастеров того сорта, что требовались мне на производстве, тогда, разумеется, я просил за них герра коменданта. Они были нужны мне в целости и сохранности. Мое дело – производство, только его ценю я и Инспекторат по делам вооружений. Именно с этой целью, для того, чтобы герр комендант оказывал мне содействие в таких случаях, я и давал ему взаймы».
Такая позиция содержала скрытый оттенок обвинения в адрес старого приятеля, Амона Гета. Но Оскар особо не переживал по этому поводу. Его глаза излучали непогрешимую искренность, голос звучал так проникновенно, то и дело прерывался. Не затратив на это ни единого лишнего слова, Шиндлер дал понять следователям, что деньги у него попросту вымогали.
Впрочем, это не возымело никакого действия.
Его вновь заперли в камере.
Допросы продолжались на второй, третий и четвертый день. Ему не угрожали, но допрашивали с пристрастием. В конце концов, Шиндлеру пришлось полностью отречься от дружеских отношений с Амоном. Это было не так уж трудно: он и в самом деле испытывал отвращение к этому человеку. «Я вынужден был сотрудничать с ним», – заметил он офицеру из Пятого управления, пересказывая слухи, которые ему довелось услышать о Гете и его молодых прихлебателях.
Амон Гет так никогда и не догадался, что Шиндлер всегда презирал его – и охотно помог следствию по делу против него, возбужденному Пятым управлением.
У коменданта Гета вообще были весьма превратные представления о дружбе. Впадая порой в сентиментальное настроение, он искренне верил в то, что Метек Пемпер и Хелен Хирш души в нем не чаяли!
Следователи, вероятно, так и не сообщив ему о том, что Шиндлер находится у них на Поморской, терпеливо выслушивали доверительные заявления Амона:
– Пригласите моего старого друга Шиндлера. Он уж постоит за меня!
Оскара спасло то, что он имел лишь легальный бизнес с обвиняемым, да и то это была всего пара-тройка сделок. Хотя изредка он и помогал Амону, но ни разу не заключил с ним ни одной сделки, ни злотого не заработал на торговле лагерными пайками на черном рынке, кольцами из ювелирной мастерской, одеждой с швейной фабрики, мебелью из обивочного цеха. Наверняка еще ему помогло и то, что ложь его была способна обезоружить даже полицейского, а правда из его уст текла медовой рекой.
Он и виду не подал, как счастлив, когда понял, что ему поверили. Когда следователи в итоге смирились с мыслью, что пресловутые восемьдесят тысяч рейхсмарок – «заем», предмет вымогательства, Оскар Шиндлер с обескураживающей простотой осведомился: когда же наконец эти деньги возвратят ему, герру директору Шиндлеру, безупречному промышленнику?!
Третье очко в пользу Оскара заработали его поручители.
Полковник Эрих Ланге, отвечая на звонок из Пятого управления, живописал тот неисчислимый вклад, который Шиндлер лично внес в ход войны. Зюссмут, дозвонившийся из Троппау, намекнул, что производственный комплекс Шиндлера непосредственно связан с разработкой «секретного оружия».
Насколько нам известно, в этом не было ни грана правды. Но заявление Зюссмута обезоруживало и приобретало овеянную военной тайной значимость, поскольку фюрер пообещал немецкому народу «секретное оружие». Словосочетание это приобрело сакральный смысл и теперь оберегало Шиндлера. Против заклинания «секретное оружие» никакие словесные россыпи протестов бюргеров Цвиттау не стоили ни гроша.
Но это вовсе не означало, что заключение Оскара Шиндлера протекало без осложнений. Где-то на четвертый день один из следователей посетил его не для допроса, а чтобы просто плюнуть в него. Плевок расплылся по пиджаку, а следователь пустился во все тяжкие: он непристойно ругался и обозвал Шиндлера жидолюбом и соблазнителем жидовок. Это было весьма странное отступление от официального хода следствия. И все же Оскар сомневался, что порыв эсэсовца произошел спонтанно и не являлся отзвуком истинных, скрытых настроений следователей.
Через неделю с момента взятия его под стражу Оскар через Хута и Клоновскую передал записку для обершарфюрера Шернера. Пятое управление навалилось на него с такой силой, сообщалось в записке, что он не уверен, сможет ли в дальнейшем выгораживать шефа полиции. Шернер оставил свою антиповстанческую работу (которая в скором будущем добила его) и на следующий же день прибыл в узилище СС.
– Кошмар, что они себе позволяют! – сокрушался Шернер. – А как там Амон?
Оскар ответил, предполагая, что Шернер воскликнет «кошмар!» и по этому поводу.
– Он заслужил все, что получил, – заметил Шернер.
Похоже, все отказались от Амона Гета.
– Не беспокойся, – заверил Шернер Шиндлера напоследок, – мы постараемся вытащить тебя отсюда.
И утром восьмого дня Оскар вышел на улицу. На этот раз он не стал просить машину. Его вполне устраивал и холодный тротуар.
На трамвае он пересек Краков и добрался до своей старой фабрики в Заблоче. Несколько поляков-сторожей несли еще свою службу, и, поднявшись по лестнице в свой офис, он позвонил в Бринлитц и сообщил Эмили, что освобожден.
Моше Бейски, ремесленник из Бринлитца, вспоминал оцепенение тех дней, когда Оскар находился под арестом: все только говорили и шептались о том, что бы это значило и к чему приведет? Но Штерн и Морис Финдер, Адам Гарде и другие проконсультировали Эмили насчет еды, организации работы, устройства жилья – и обустройство лагеря и фабрики снова пошло полагающимся ему путем. Тогда им впервые открылось, что Эмили – не просто порхающая по жизни бабочка, а умная и деловая, но очень несчастная женщина. И ее несчастья усугублялись тем, что Пятое управление арестовало ее мужа. Ей казалось жестоким, что СС вторглось в ее личную жизнь как раз тогда, когда желаемое воссоединение с Оскаром вот-вот должно было начаться! И Штерну, и другим было ясно, что содержать в порядке маленькую квартирку на первом этаже, полностью отказавшись от своих супружеских обязанностей для нее было мало, очень мало! В ее жизни было нечто такое, что можно было бы назвать идейным жертвоприношением. На стене ее квартирки висело изображение Иисуса с пылающим сердцем – Штерну доводилось видеть нечто подобное в домах поляков-католиков. Но ничего похожего он не встречал ни в одной из краковских квартир Оскара. Иисус с пылающим сердцем, встречающийся на польских кухнях, не всегда взывал к смирению, но в квартирке Эмили он служил символом обета. Ее, Эмили, тайного обета.
