Анита Лампель теперь была в Аушвице, правда, она уже подросла и более не нуждалась в легенде о длинных пальцах, теперь в качесте ее главных героинь выступали дочери фрау Горовитц и фрау Рат.
Собеседник Шиндлера был прав, утверждая, что женщины почти полностью утратили производственную ценность. Даже молодые – Мила Пфефферберг, Хелена Хирш и ее сестра – пали духом, перестали сопротивляться приступам дизентерии, гнувшей их в дугу. Госпожа Дрезнер напрочь потеряла аппетит. Ее не волновал даже эрза-суп – Данка не могла принудить мать согреть горло хоть каплей этого варева. Это означало, что вскоре ей предстояло превратиться в мусульманина. Так на лагерном сленге, основанном на новостях довоенных газет, повествующих о голоде в мусульманских странах, назывались заключенные, переступившие порог, отделявший всегда голодных живых от безразличных ко всему полумертвецов.
Клару Штернберг, женщину, только что разменявшую пятый десяток, отселили от основной группы Шиндлера в помещение, которое можно было бы описать как приют мусульман. Каждое утро умирающих женщин выстраивали возле ворот и производили чистку. Иногда в их сторону направлялся сам доктор Менгеле. Из пятисот женщин, попавших в «приют мусульман» вместе с Кларой, сто были «отобраны» им в то же утро. На следующее – пятьдесят.
… А ты румянишь себе щеки аушвицкой глиной, а ты держишь прямо спину, будто бы это может помочь. И задыхаешься от необходимости стоять и от удушающего кашля…
После этого Клара окончательно поняла, что больше не может ждать, рискуя жизнью ежедневно и ежечасно. Ее муж и сын-подросток находились в Бринлитце, но теперь они казались ей еще более недосягаемыми, чем каналы Марса. Она не могла представить ни Бринлитц, ни их в нем. Она бродила по женскому лагерю, ища глазами проволоку под током. Когда их только привезли сюда, ей казалось, что «колючка» повсюду. А теперь, когда она понадобилась, Клара не могла найти ее. Каждый поворот приводил ее на очередную раскисшую улицу и ужасал видом однообразных нищенских бараков. Вдруг она заметила женщину, знакомую по Плачуву, такую же краковянку, как и она сама, и кинулась к ней:
– Где здесь изгородь под током?
В том состоянии, в котором она находилась, это был самый естественный вопрос, и Клара не сомневалась, что подруга, если у нее есть хоть капля сострадания к ней, тут же укажет ей путь. Ответ женщины был таким же сумасшедшим, но по крайней мере в нем присутствовала более здоровая мысль, за которую можно было уцепиться в этом бредовом мире.
– Не надо кончать с собой на изгороди, Клара, – сказала женщина. – А то ты никогда не узнаешь, что с тобой может быть.
Эти слова – хороший способ предотвратить попытку самоубийства. Покончи с собой – и ты никогда не узнаешь, что с тобой могло случиться.
Но Клару уже совершенно не интересовало, чем завершится сюжет ее жизни. И все-таки какая-то нотка в этих словах заставила ее изменить свое намерение.
Она повернула назад.
Снова оказавшись в бараке, она почувствовала, что ее охватывает еще большее отчаяние, чем в ту минуту, когда она двинулась на поиски высоковольтной изгороди.
На Бринлитц тоже свалились неприятности. Шиндлер не переставая мотался по Моравии: по всему краю он закупал кухонную утварь и драгоценности, напитки и сигареты. Порой бизнес его приобретал довольно опасный характер. Биберштейн говорил, что в лазарет в Бринлитце поступали лекарства и медицинский инструментарий, которые не были предметом обычных торговых сделок. Стало быть, Шиндлер доставал лекарства в учреждениях вермахта или, может быть, на аптечных складах одного из больших госпиталей в Брно.
Какова бы ни была причина его отсутствия, его не было на месте, когда явился проверяющий из Гросс-Розена, и в сопровождении унтерштурмфюрера Иосифа Липольда, нового коменданта, который был только рад вторгнуться в пределы предприятия, прошелся по цехам. Приказ инспектора, полученный из Ораниенбурга, гласил, что все лагеря, имеющие отношение к Гросс-Розену, должны быть очищены от детей – их доставляли в Аушвиц для медицинских экспериментов доктора Менгеле. Олека Рознера и его младшего братишку, а также Рихарда Горовитца, которые считали, что уж тут-то нет необходимости сидеть в укрытии, заметили, когда они носились по пристройке, догоняяя друг друга среди заброшенной техники. Здесь же был и сын доктора Леопольда Гросса, не так давно вылечившего Амона Гета от диабета. Гросс помогал доктору Бланке проводить ужасную «акцию здоровья», были у него на совести и другие преступления, за которые ему еще предстояло ответить. Инспектор заметил унтерштурмфюреру Липольду, что, мол, эти-то дети точно не участвуют в производстве боеприпасов. Липольд, невысокий, темноволосый, не такой психопат, как Амон Гет, но истово преданный делу СС, не видел необходимости заступаться за это жидовское отродье.
В ходе дальнейшего осмотра на глаза им попался и девятилетний сын Романа Гинтера. Гинтер знал Оскара Шиндлера еще со времен основания гетто и обеспечивал мастерские в Плачуве металлоломом, собираемым на ДЭФе. Но инспектор и унтерштурмфюрер Липольд не признавали никаких особых отношений. Ребенок Гинтера под охраной был направлен к воротам в компании других ребят. Францу, сыну Спиры, было десять с половиной лет, но он был высок и по документам проходил как четырнадцатилетний. В этот день он стоял на верхней ступеньке длинной лестницы, протирая высокие окна, и увидел, что происходит во дворе. Ему удалось пережить этот рейд.
Приказ предписывал отправить вместе с детьми и их родителей, ибо в противном случае существовала опасность, что обездоленные родители могут поднять бунт в лагере. Под стражей оказались скрипач Рознер, Горовитц и Роман Гинтер. Доктор Леон Гросс прибежал из клиники, чтобы договориться с СС. Он кипел возмущением, стараясь убедить инспектора из Гросс-Розена, что он относится к тому сорту заключенных, которые пользуются полным доверием, он искренний сторонник системы! Его усилия ни к чему не привели. Унтершарфюреру СС, вооруженному автоматом, было поручено доставить их всех в Аушвиц.
Из Цвиттау до Катовице в Верхней Силезии группа отцов с детьми добиралась на обыкновенном пассажирском поезде. Генри Рознер предполагал, что остальные пассажиры будут враждебно относиться к ним. Вместо этого одна женщина, сочувственно глядя на них, прошла по проходу и дала Олеку и другим по ломтю хлеба и яблоку, а потом посмотрела унтеру прямо в лицо, ожидая его реакции. Унтершарфюрер лишь вежливо кивнул женщине. Позже, когда поезд остановился на станции Усти, он, оставив арестованных под присмотром своего помощника, зашел в пристанционное кафе и принес оттуда кофе и бисквиты, уплатив за них из своего кармана. Рознер и Горовитц вступили с ним в разговор. Чем дольше он длился, тем меньше унтершарфюрер походил на своих коллег из тех же формирований, что и Амон Гет, Хайар, Йон и другие.
– Я везу вас в Аушвиц, – сказал он, – где я должен забрать женщин и доставить их в Бринлитц.
Так, по иронии судьбы, первыми мужчинами из Бринлитца, узнавшими, что женщин удастся спасти из Аушвица, стали Рознер и Горовитц, сами направлявшиеся туда.
И тот, и другой пришли в восторг. Они сказали своим детям: «Этот хороший человек привезет маму в Бринлитц». Рознер спросил унтершарфюрера, может ли он передать с ним письмо Манси, и Горовитц обратился к нему с той же просьбой, собираясь написать Регине. На клочках бумаги, которые нашел для них унтершарфюрер, были нацарапаны два письма – на таких же листах бумаги, что и те, на которых унтершарфюрер писал и своей жене. В своем послании Рознер дал Манси адрес в Подгоже, где они должны встретиться после войны, если оба уцелеют.
Когда Рознер и Горовитц закончили писать, унтершарфюрер спрятал их письма в карман мундира. «Кем же ты был все эти годы? – подумал Рознер. – Неужели тоже начинал, как фанатик? И ты тоже приветствовал слова, которые твои боги провозглашали с трибун: «Евреи – наше несчастье»?
Олек уткнулся рукой в сгиб локтя Генри и стал плакать.
Сначала он не хотел говорить отцу, в чем дело. А когда наконец смог выдавить из себя несколько слов, он сказал, что чувствует себя виноватым, потому что из-за него отец попал в Аушвиц.
– Ты умрешь из-за меня…
Генри мог бы утешить его, что-то соврав, но у него не было на это сил.
Все дети знали, что такое газ.
И они обижались, когда их пытались обманывать.
Унтершарфюрер наклонился к ним. Конечно же, он не слышал, о чем они говорили, но в глазах у него стояли слезы. Олек удивился, увидев это – как удивился бы другой ребенок, увидев кувыркающееся на арене животное. Он уставился на охранника. Его поразило, что такие же слезы он видит в глазах своего отца, словно все они были друзьями по несчастью.
– Я знаю, что будет, – сказал унтершарфюрер. – Мы проиграем войну. А вам нанесут татуировки. Вы будете жить.
