сомкнутся навеки его уста”.
Для Оливье единственным разочарованием стратфордского сезона оказалось то, что мисс Ли не имела подобного успеха. Ее достижения, пусть весьма значительные, были все же далеки от тех высочайших требований, которые она к себе предъявляла. Хотя некоторые критики и считали, что ее страдающей от несчастной любви Виоле недостает ритмического и эмоционального разнообразия, она играла эту роль с легкостью и большим обаянием и, бесспорно, справилась с ней. Тайнен насмешливо отзывался о ее Лавинии (”Мисс Вивьен Ли воспринимает известие о том, что ей грозит изнасилование прямо на трупе мужа с легкой досадой человека, который предпочел бы мягкую мебель”), но большинство понимало, что она сделала все возможное в злосчастной роли, оставляющей исполнительницу без языка и обеих рук еще до конца второго акта. Сама она особое значение придавала леди Макбет, образу, в котором всей душой мечтала добиться успеха и за который подверглась самой жестокой критике. ”Ярчайший пример несоответствия актера роли с тех пор, как Артур Аски играл Шекспира” — таков был уничтожающий приговор м-ра Барбера. И хотя, кроме него, никто не высказывался столь резко, мнение большинства сводилось к тому, что актриса попала в плен собственной внешней привлекательности.
Сэр Лоренс категорически не соглашался с тем, будто Вивьен не годится на роль леди Макбет. Он утверждал, что в этом спектакле она была для него ”идеальной партнершей”. Такой именитый критик, как Айвор Браун, считал, что она сумела передать все отличительные свойства своей героини и что ее голосовые данные ”более чем соответствуют поэтическому тексту”. Ноэль Коуард тоже находил ее исполнение великолепным, а Алан Дент, самый верный поклонник мисс Ли среди критиков, не только считал ее превосходной леди Макбет, но и писал позднее, что, по его мнению, никогда — ни до, ни после этого — Оливье не составляли на сцене такого слаженного и гармоничного дуэта. Но мисс Ли, всегда судившая себя строже всех остальных, не была удовлетворена своей работой, и колкие замечания отрицательных рецензий ранили ее глубоко. Она часто открыто признавала, что на сцене никогда не сможет сравниться с мужем, однако Вивьен владело врожденное стремление к великому, ей тяжело было думать, что и время, и слабое здоровье объединились против нее.
Перед закрытием стратфордского сезона 1955 года сэр Лоренс прочитал последнюю лекцию в летней школе при Мемориальном Шекспировском театре. В основном он говорил о Мальволио и о том, как шаблонно привыкли играть эту роль даже лучшие исполнители, так что в результате она совершенно закостенела — вроде Фальстафа, пока за него не взялся Джордж Роуби. Об искусстве актера в целом он сказал следующее: “Я всегда думал, что моя задача заставить зрителей поверить в происходящее на сцене, поверить, что все это было на самом деле. Я всегда считал это главным". Затем он рассказал, что в юности в каждой роли стремился выглядеть по-другому. Некоторые персонажи, вроде судьи Шеллоу, сами подсказывали хитроумные детали, и их можно было играть не повторяясь, но памятуя, что такие герои “достаточно мелки".
С другой стороны, он обнаружил, что невозможно играть Макбета, не собрав по крупицам сделанного во всех других ролях. “Надо использовать все, что было найдено раньше в Гамлете, Ричарде III, Мальволио и Генрихе V. Если не повторяться, ничего не получается”.
Читая свою лекцию в битком набитом конференц-зале, Оливье стоял почти на том самом месте, где четырнадцатилетним школьником, отпущенным на пасхальные каникулы из “Тедди”, играл Катарину в “Укрощении строптивой” в старом, сгоревшем потом здании театра. В 1922 году он покинул стратфордскую сцену одаренным юношей, имени которого никто не знал. И в 1955-м, сохранив мальчишескую любовь к аффекту, он позаботился, чтобы в безвестности не остался никто. На заключительном спектакле сезона он произнес самую длинную за всю историю Мемориального театра прощальную речь, в которой, продемонстрировав чудеса памяти, назвал имена девяноста семи членов группы, включая парикмахеров, реквизиторов и рабочих сцены. Он завершал сезон, принесший невиданные доходы: за тридцать три недели 375 тысяч человек заплатили 165 тысяч фунтов наличными в кассу театра и еще более миллиона прислали заявки на билеты. Его престиж был полностью восстановлен. Если раньше он должен был доказывать свое право на звание первого актера мира очень многим, то теперь сомневались в этом лишь единицы.
Глава 19
СЪЕМКИ “РИЧАРДА III”
Конец лета 1954 года. Одиннадцать лет прошло с тех пор, как младший лейтенант Оливье верхом на ирландском сером мерине носился по полю Азенкура, то в облике Генриха V в трапециевидном парике на голове, то в качестве неутомимого постановщика фильма, отдающего распоряжения в мегафон. Теперь, в возрасте сорока семи лет, он снова был в седле — одновременно и режиссер, и продюсер, и воюющий монарх. Снималась битва на Босуортском поле (как ни странно — на лесистой территории фермы по разведению быков под Мадридом); шла работа над сценами, в которых под Ричардом III дважды убивают коней и он в конце концов остается один и погибает от мечей окруживших его врагов.
На этот раз сэр Лоренс гораздо больше походил на командира — уверенный в себе, властный, порою даже внушающий страх. Но в одном он не изменился — несмотря на солидный возраст, он испытывал чисто мужское чувство гордости за свою физическую силу, по-прежнему предпочитая обходиться без дублера, за исключением тех случаев, когда обязанности режиссера призывали его занять место у камеры. И сейчас, в костюме короля Ричарда, горбатый, в черном, как вороново крыло, парике, с нависающим, как у тапира, носом, он несся галопом к камере, установленной на вершине небольшого холма. А Джордж Браун, лучник, способный, как говорили, попасть в монетку с пятидесяти ярдов, выскакивал вперед, чтобы сразить королевского скакуна.
«Эта стрела была снабжена настоящим наконечником, — вспоминает актер Бернард Хептон. — Коня приучили валиться замертво, когда он чувствовал удар. Коню это повредить не могло. Его защищали пробковые доспехи толщиной в полдюйма, надетые поверх плотного картона и стальной пластины. Благодаря пробке казалось, что стрела пронзает коня.
В решающий момент, когда Джордж выстрелил, Оливье, подгоняя коня, выставил вперед левую ногу. Его собственные доспехи, сделанные из резины, не спасли бы и от бумажного дротика. Стрела глубоко пронзила икру ноги. Все замерли на поле испанского ранчо. Все смолкло, а Оливье сидел неподвижно, и кровь хлестала из раны. Но когда Тони Бушелл, помощник режиссера, подбежал к нему, он просто спросил: “Сияли?”
“Да”, — ответил Бушелл. И Ларри, не слезая с коня, принялся деловито обсуждать, как лучше всего использовать
