Увы, он уже пропал. Стараясь сейчас ступать в ногу с этими волшебными туфельками, невзначай задевая рукою волан на пышных, ласково шуршащих свежеотглаженных юбках, поглядывая сверху на поля обвитой лентами шляпки, а в особенности встречаясь со взглядом синих глаз, затененных шляпкой, Джим с ужасом чувствовал, сколь безнадежно он неловок и груб. Как он страшен в своих холщовых, промасленных рыбацких штанах и в синей суконной куртке рядом с этой девушкой, так изящно, со вкусом одетой. Он презирал себя за свой шейный платок, за фуфайку, за сдвинутую на затылок зюйдвестку, за непомерно высокий рост — словом, за все, что приводило в восторг эту девушку. Когда они подошли к коттеджу Бромли, Джим был уже настолько пленен своей чаровницей и так подчинен ее власти, что, когда мисс Сесили подвела его к группе джентльменов и дам, он едва признал среди них собственную сестру, не понял, что она здесь центр всеобщего восхищения, как не понял он и того, что столь любезная Сесили, собственно говоря, незнакома с его сестрой.
— После всего, что вы испытали, он умирает от желания немедленно видеть вас; и я сразу его привела, — заявила эта маленькая последовательница Макиавелли,[92] встречая с совершенным спокойствием удивленную мину отца и испытующий взгляд сестры; а Мэгги, полная благодарности и гордая за своего брата, сердечно ответила ей на приветствие и не придала значения смущенности Джима. Мужчины замялись было, когда появился этот загорелый Адонис,[93] но тут выступил Кальверт, ни на шаг не отходивший от Мэгги, и преспокойно поздоровался с Джимом, как со старым другом и гостем. С той подкупающей прямотой, которая была свойственна и ему и сестре и обеспечила бы им почет в любом обществе, Джим рассказал, как, прочитав письмо Мэгги и опасаясь, что течение унесет ее в океан, он форсировал дельту вплавь, добрался до острова, а оттуда в индейском каноэ проделал по бурному морю тот же путь, что и она. Сесили слушала его, затаив от восторга дыхание, и старалась показать своим видом, что иного от него и не ждала.
— Если бы она не опередила его, он приплыл бы сюда и сам, — шепнула она своей сестре Эмили.
— Он гораздо красивее, чем она, — ответствовала эта юная леди.
— Еще бы! — сказала Сесили. — И заметь, она ему во всем подражает…
Этот тайный обмен мнениями не помешал им обеим наперебой с молодыми офицерами осыпать комплиментами Мэгги и в укор тем же молодым офицерам восхвалять красоту Джима.
— Он так силен и изящен потому, что всегда в движении, всегда на лоне природы, — сказала Эмили, поглядывая насмешливо на затянутого в рюмочку Кальверта.
— К тому ж не пьет, не полуночничает, — добавила Сесили. — Его сестра мне сказала, что в десять вечера они уже спят; и хотя у них от отца запас старого виски, Джим почти не прикоснулся к нему.
— Вот в чем наше спасение! — торжественно заключил капитан Кэрби. — Если Кальверт не подружится с молодыми Кульпепперами и не выманит у них запас виски, значит, я ошибаюсь в Кальверте.
И действительно, Кальверта было совсем не узнать. Все три или четыре дня, что гости по настоянию полковника Престона провели в Форте, Кальверт не прикоснулся к спиртному; он не играл по вечерам в покер и даже отговаривал других офицеров, утверждая, что их долг — развлекать дорогих гостей. Смелый поступок Мэгги стал широко известен в округе, и полковник Престон, будучи тонким политиком, пригласил в Форт по этому случаю кое-кого из обитателей Логпорта для общей дружеской встречи. Так Мэгги положила начало мирным отношениям армии с местными жителями. Более того, прославившись как заступница за простого солдата, она способствовала поднятию воинского духа и в самой армии. Трудно сказать, какие именно небылицы плел о ней Деннис Мак-Кафри, отделавшийся, кстати сказать, легчайшим дисциплинарным взысканием, но называл он ее не иначе как «королева Дедлоуских болот». Солдаты боготворили Мэгги, и в последний вечер полковые музыканты покорнейше испросили разрешения устроить в ее честь прощальный концерт.
Наконец, провожаемые вплоть до пристани офицерами, получив тысячу приглашений, дав тысячу ответных согласий, обменявшись заверениями в вечной дружбе и бесчисленными рукопожатиями, Мэгги и Джим пустились в обратное плавание. По пути они, словно сговорившись, молчали, ни словом не касались полученных приглашений и только иногда вспоминали своих хозяев. Ко времени, когда ялик вошел в их бухту, они совсем поддались той неясной грусти, которая так часто у совсем молодых людей идет вслед за шумными радостями. И только после того, как, завершив скромный ужин, оба тихо уселись по-прежнему у огня, Джим бросил нерешительный взор на строгое, задумчивое лицо младшей сестры.
— Ты помнишь, Мэг, мы как-то с тобой говорили, что неплохо бы было продать часть земли и поселиться в Логпорте?
Мэгги подняла опущенные глаза.
— Тот разговор? — тихо спросила она.
— Да.
— К чему ты сейчас его вспомнил?
— К тому, — сказал Джим, преодолевая смущение, — что можно так поступить. Я согласен.
Поскольку сестра не возразила, он продолжал свою речь:
— Мисс Престон сказала, что возле самого Форта стоит славный домик; мы можем там жить, пока не построимся сами…
— Значит, ты говорил с ней об этом?
— Ну да… говорил… Но к чему же ты клонишь, Мэг? Ведь ты сама все придумала!
Он поднял на нее недоуменный и негодующий взгляд. Они сидели вдвоем в обычной вечерней позе, подобные профильным изображениям на ассирийском каменном фризе, но схожие между собой еще сильнее, чем ассирийские лики.
— Ты прав, милый Джим! Но уверен ли ты, что нам следует так поступить? — спросила она встревоженно и печально.
От столь разительного примера женской непоследовательности и непостоянства Джим на минуту остолбенел. Потом он вскочил, обиженный и многоречивый. Что Мэгги хочет этим сказать? Он совсем перестал понимать женщин! Уж не задалась ли она целью окончательно сбить его с толку? Значит, после всего, что она ему наговорила в тот вечер, после того, как они чуть совсем не поссорились, после того, как ему пришлось прочитать ей — впустую! — эту дурацкую историю про Иаиль и Сисару, после того, как по ее же милости он разболтал всем офицерам об их будущих планах, после того, как она сама — он это слышал — то же самое сказала и Кальверту, теперь, изволите видеть, она его спрашивает, следует ли им так поступить!
Он сперва уставился на пол, потом воззрился на потолок, словно искал поддержки и сочувствия у задымленных балок.
Между тем вызвавшая всю эту бурю девушка продолжала грустно глядеть в огонь. Потом, не повернув головы, она подняла красивую руку и, обняв брата за шею, притянула его поближе, пока они оба, прижавшись щека к щеке, не стали походить на парный портрет в медальоне. Обращаясь, как видно, к огню, пылавшему в печке, она спросила:
