— Но во время танца совсем не обязательно было пялиться на эту белокурую девицу взглядом голодного волка, носить ее на руках и обхаживать, словно королеву!
— Ревнивица моя! Я бы и с тобой танцевал так же галантно.
— Со мной? Да я и забыла уже, когда ты на меня смотрел таким восхищенным взглядом, как на эту кафинскую вертихвостку!
— По-моему, она не вертихвостка, а вполне достойная и серьезная девушка.
— Ах, ты ее уже защищаешь? Вот как далеко зашло! Когда же ты успел с нею познакомиться?
— Да успокойся, я с нею вовсе не знаком и вряд ли еще когда-нибудь встречусь.
— Ну, не с этой, так с другой, — недовольно поджала губы Вера. — Если уж ты начал поглядывать на сторону, то теперь не остановишься. И наше венчание... я уже не верю, что оно когда-нибудь состоится. Ты дал мне слово, как благородный идальго, но нарушаешь его, как обычный корсар.
— Я сдержу свое слово! — заявил Родриго с некоторым раздражением в голосе. — Мы обвенчаемся, но позже, как только сможем поехать в Константинополь.
Ей так хотелось верить его обещаниям, но что-то мешало. И она молча шла рядом, не замечая праздничной толпы и в который раз повторяя про себя, что все равно никому не отдаст любимого мужчину.
Но, когда они взошли на «Альбу» и корабль стал медленно удаляться от берега, Вера вдруг ощутила какое-то внутреннее опустошение, усталость и грусть. Отношения с Родриго изматывали ее своей неопределенностью, ей уже не хватало терпения ждать и бороться за него, но и отказаться от этой борьбы она не могла.
«Да, я добьюсь своего, не будь я Вероника Грозовая Туча!» — прошептала девушка, упрямо тряхнув головой.
— Тебе понравилась Кафа? — внезапно услышала она голос Ринальдо.
Вера даже не заметила, как он оказался рядом, и не обратила внимания, что Ринальдо не удивился ее присутствию здесь. Зато она вдруг подумала о том, что, поглощенная слежкой за Родриго, не замечала красоты Кафы, хотя минутами что-то знакомое чудилось ей в этом городе — словно смутные образы из давно забытого сна.
— Да... понравилась, — ответила она с заминкой. — И такое впечатление, что я здесь когда-то бывала... может, в раннем детстве?
— Просто Кафа очень напоминает Геную, в которой мы с тобой родились, — ответил Ринальдо, отводя взгляд.
— Да... наверное, — пробормотала она рассеянно, думая совсем о другом.
Глава вторая
Жизнь шла своим чередом, и Аврелия все реже вспоминала праздник святого Георгия и свою случайную встречу с красивым чужестранцем. Она бы, может, вовсе перестала об этом думать, если бы ее увлекли новые впечатления. Но все было по-прежнему, и такие поклонники, как Филипп и тем более Ошин, не занимали ее ум и сердце.
Зато Раиса бегала радостная и рассказывала подругам, что у нее с Бальдасаре уже все слажено, дело идет к свадьбе. Она явно гордилась обретением такого красавца жениха, хотя Кириена не очень-то верила в честные намерения Бальдасаре.
— Наверное, этот ловкач хочет получить какую-то выгоду от мастера Ореста, а потом бросить нашу глупышку Раису, — говорила она Аврелии.
— Но будем все же надеяться, что дело закончится пристойно, — отвечала Аврелия, которой, несмотря ни на что, было жаль оставшуюся без матери Раису. — У них свадьба уже назначена на конец августа, после дожинок[28]. А осенью, когда Роман с отцом вернутся, тебя тоже выдадим замуж.
— Дай-то Бог, чтоб вернулись поскорей. — Кириена перекрестилась, а потом с улыбкой подзадорила подругу: — Тогда и тебе пора замуж, чтоб от нас не отставала!
— О, мне, наверное, еще долго предписано ходить в девках, — смеясь, махнула рукой Аврелия.
— Заморского принца ждешь?
— Нет, чтобы ждать принца, надо самой быть принцессой.
— Уж тебе-то жаловаться! Такая красавица, да еще из благородной и состоятельной семьи! Только погляди вокруг — столько женихов увидишь!
— Женихи, может, и есть, да все не мои.
— Неужели же твое сердечко ни разу не екнуло и не подсказало: вот он, мой!
— Ну, я хоть и родилась весной, а сердце у меня какое-то зимнее, холодное, все время молчит!
Так, отшучиваясь, Аврелия уходила от щекотливых разговоров и сама почти поверила в то, что не думает о сердечных делах.
И то сказать, не до свадебных мыслей было в городе, охваченном тревожным ожиданием. На кораблях прибывали в Кафу вести о том, что Баязид Молниеносный, несколько лет блокировавший Константинополь с суши, теперь готовится окончательно завоевать византийскую столицу и перекрыть выход к Черному морю, тем самым нанеся непоправимый урон и таврийским городам, живущим в основном морской торговлей.
Священники в православных и католических храмах Кафы молились об избавлении христианских стран от османской угрозы. Отважные генуэзские капитаны, проникавшие в Черное море через наполовину перекрытый Босфор, сообщали о зловещих приготовлениях и обстреле с азиатского берега пролива. Но потом в город стали проникать и другие вести, не менее грозные, но в чем-то и обнадеживающие: будто войско Тимура двинулось в Малую Азию и уже захватило города Кеман и Сивас. Следующей его целью могла стать османская столица Анкара. Невозможно было предугадать, чем закончится битва двух азиатских драконов, но их столкновение по крайней мере давало надежду, что они ослабят друг друга.
По вечерам, собираясь на улицах, возле храмов или в тавернах, кафинцы спорили, чья победа для них предпочтительнее: Баязида или Тимура. Одни склонялись к тому, что Тимур, хоть и ужасен, но не так опасен, потому что его главные владения находятся дальше от Таврики, чем земли османов, стремящихся прибрать к рукам все Черное море. Другие же вспоминали, как семь лет назад Тимур уже проникал в Таврику, грабил Кафу и другие города, и сейчас нет уверенности, что, разбив Баязида, он не двинется дальше, угрожая северному побережью Черного моря. Аврелия, как и все жители Кафы, особенно женщины, боялась неспокойных времен, грозивших войной, и с грустью думала о том, что теперь не скоро повторится в городе такой праздник, как был в начале мая, на день святого Георгия.
И вдруг в августе Кафа внезапно приободрилась, словно обнадеживающее поветрие пришло к ней из-за моря вместе с вестью о том, что войска Баязида разгромлены в битве при Анкаре, а сам он взят в плен. Поражение султана было спасением для Константинополя, но никто не знал, как поведет себя дальше победитель. Генуэзцы поспешили поднять штандарт Тимура над башнями крепости Пера в бухте Золотой Рог, а император Константинополя и султан Египта назвали себя его данниками. Даже европейские короли поздравили эмира с победой. Но означало ли это спокойную жизнь для Кафы и других таврийских городов? Ибо кто знал, куда двинется дальше непредсказуемый Тамербек?
