Эти два гроба не были осыпаны цветами, и все вазы вокруг домовой часовни оставались пусты. Те цветы, что уцелели в чудовищной жаре двумя днями раньше, сбил наземь дождь, и они распластались в грязи, словно мертвые мотыльки. Ни веточки зелени, ни единой ранней розы. И все устали, безмерно устали. Устали и те, кто протащился десятки миль по бездорожью, чтобы выразить добрые чувства, какие они питали к Пэдди, устали те, кто привез тела погибших, и те, что выбивались из сил за стряпней и уборкой, страшно устал и отец Ральф, и двигался точно во сне, и старался не видеть, как осунулось, померкло лицо Фионы, какая смесь скорби и гнева на лице Мэгги, как, подавленные общим горем, жмутся друг к другу Боб, Джек и Хьюги…
Он не стал произносить надгробную речь: немногие, но искренние и трогательные слова сказал от всех собравшихся Мартин Кинг, и отец Ральф тотчас приступил к заупокойной службе. Потир, святые дары и епитрахиль он, разумеется, привез с собой в Дрохеду, каждый священник, несущий кому-либо помощь и утешение, берет их с собой, однако необходимого облачения у него не было при себе и не осталось в Большом доме. Но старик Энгус по дороге побывал у джиленбоунского священника и, обернув в клеенку и привязав к седлу, привез траурное облачение для заупокойной мессы. И теперь отец Ральф стоял, как подобает, в черной сутане и стихаре, а дождь хлестал по стеклам и стучал двумя этажами выше по железной кровле.
Потом они вышли под этот беспросветный ливень и по лугу, побуревшему, опаленному дыханием пожара, направились к маленькому кладбищу в белой ограде. На этот раз люди с готовностью подставляли плечи под простые самодельные гробы и шли, скользя и оступаясь по жидкой грязи, дождь бил в лицо, и не видно было, куда поставить ногу. А на могиле повара-китайца уныло позвякивали колокольчики: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг.
А потом все кончилось. Пустились в обратный путь соседи, сутулясь в седлах под дождем в своих плащах, кто – поглощенный невеселыми мыслями о грозящем разорении, кто – благодаря Бога, что избегнул смерти и огня. Собрался в дорогу и отец Ральф, он знал, что надо ехать скорее, не то он не сможет уехать.
Он пришел к Фионе, она молча сидела за письменным столом, бессильно уронив руки и уставясь на них невидящим взглядом.
– Выдержите, Фиа? – спросил он и сел напротив, чтобы видеть ее лицо.
Она посмотрела на него – безмолвная, угасшая душа, и ему стало страшно, на миг он закрыл глаза.
– Да, отец Ральф, выдержу. Мне надо вести счета, и у меня остались пять сыновей… даже шесть, если считать Фрэнка, только, пожалуй, Фрэнка считать не приходится, правда? Нет слов сказать, как я вам за него благодарна, для меня такое утешение знать, что кто-то присматривает за ним, хоть немного облегчает ему жизнь. Если б только мне хоть раз можно было его увидеть!
Она точно маяк, подумал отец Ральф, – такая вспышка горя всякий раз, как мысль, свершая все тот же круг, возвращается к Фрэнку… Это чувство слишком сильно, его не сдержать. Ослепительно яркая вспышка – и опять надолго ни проблеска.
– Фиа, мне надо, чтобы вы кое о чем подумали.
– Да, о чем? – Она снова угасла.
– Вы меня слушаете? – спросил он резко, его сильнее прежнего охватили тревога, внезапный страх.
Долгую минуту ему казалось – она так замкнулась в себе, что его резкость не проникла сквозь этот панцирь, но маяк снова вспыхнул, губы ее дрогнули.
– Бедный мой Пэдди! Бедный мой Стюарт! Бедный мой Фрэнк! – простонала она.
И тут же снова зажала себя, точно в железные тиски, словно решила с каждым разом дольше оставаться во тьме, чтобы свет истощился и уже не вспыхивал в ней до конца жизни.
Она обвела комнату блуждающим взглядом, будто не узнавая. Потом сказала:
– Да, отец Ральф, я вас слушаю.
– Что будет с вашей дочерью, Фиа? У вас есть еще и дочь, вы об этом забыли?
Серые глаза посмотрели на него чуть ли не с жалостью.
– О дочерях женщины не помнят. Что такое дочь? Просто напоминание о боли, младшее подобие тебя самой, обреченное пройти через то же, что и ты, тянуть ту же лямку и плакать теми же слезами. Нет, святой отец. Я стараюсь забыть, что у меня есть дочь, а если думаю о ней, то думаю тоже как о сыне. О сыновьях – вот о ком никогда не забывает мать.
– Вы когда-нибудь плачете, Фиа? Я лишь однажды видел ваши слезы.
– И никогда больше не увидите, со слезами я покончила. – Она вздрогнула всем телом. – Знаете, что я вам скажу, отец Ральф? Только два дня назад я поняла, как я любила Пэдди, но это открытие, как все в моей жизни, пришло слишком поздно. Слишком поздно и для него, и для меня. Знали бы вы, до чего это страшно, что мне уже не обнять его, не сказать, как я его любила! Не дай Бог никому испытать такое!
Он отвернулся, чтобы не видеть ее искаженного, словно под пыткой, лица, дать ей время вновь натянуть маску спокойствия, дать себе время разобраться в загадке, имя которой – Фиа.
– Никому и никогда не испытать чужую боль, каждому суждена своя, – сказал он.
Она сурово усмехнулась краем губ:
– Да. Очень утешительно, правда? Может быть, завидовать тут нечему, но моя боль принадлежит только мне.
– Согласны вы кое-что мне обещать, Фиа?
– Пожалуйста.
– Позаботьтесь о Мэгги, не забывайте о ней. Ей надо бывать на танцах, встречаться с молодыми людьми, пусть она подумает о замужестве, о собственной семье. Я видел сегодня, какими глазами смотрели на нее все эти молодые люди. Дайте ей возможность опять с ними встретиться уже при других, не столь печальных, обстоятельствах.
– Будь по-вашему, отец Ральф.
Он вздохнул и оставил ее, а она все смотрела, не видя, на свои худые бескровные руки.
Мэгги проводила его до конюшни, там гнедой мерин джиленбоунского трактирщика двое суток до отвала кормился сеном с отрубями, словно в каком-то лошадином раю. Отец Ральф кинул ему на спину потертое седло трактирщика, наклонился и стал затягивать подпругу, а Мэгги, прислонясь к тюку с соломой, следила за ним глазами. Но вот он закончил и выпрямился.
– Смотрите, что я нашла, святой отец, – сказала тогда Мэгги и протянула руку, на ладони у нее лежала бледная розовато-пепельная роза. – Только она одна и расцвела. Я ее нашла на задворках, там есть куст под опорами цистерны. Наверное, во время пожара он был заслонен от жары, а потом укрыт от дождя. Вот я и сорвала ее для вас. Это вам на память обо мне.
Он протянул руку – рука чуть дрогнула, постоял минуту, глядя на полураскрывшийся цветок на ладони.
– Мэгги, никакие напоминания о тебе мне не нужны ни теперь, ни впредь. Ты всегда со мной и сама это знаешь. Мне все равно не скрыть это от тебя, правда?
– Но иногда все-таки хорошо, если памятку и потрогать можно, – настаивала Мэгги. – Достанете ее, посмотрите – и она напомнит вам такое, о чем вы иначе можете и позабыть. Пожалуйста, возьмите, святой отец.
