На следующий день Коротенков рассказывал мне о новом допросе Телкина.
— По твоему совету спрашиваю: «Немецкая воинская часть, в которой вы служили, принимала участие в карательных операциях против советских партизан?» — «Ни в коем разе. Я не служил у немцев, а работал ездовым под их присмотром как пленный. Прошу записать в протокол». — «Оружие было?» — «Нет». — «Носили форму немецкого солдата?» — «Старую, потертую носил, а винтовку немцы мне не доверяли. А если бы доверили, убежал бы к партизанам». — «Можно было убежать и без винтовки». — «Не поверили бы. У партизан дураков нема». — «Кто может подтвердить, что вы у немцев работали ездовым и у вас не было оружия?» — «Из цивильных?» — «Конечно. Немцев, наверное, нам не найти?» — «Аня Шляхина. Я ее уже называл. Прошу допросить в качестве свидетеля». — «Где она проживает или проживала?» — «Не знаю». — «Как же ее найти, чтобы допросить?» — «С ее слов, до войны она окончила техникум, работала преподавателем физкультуры в Колпино». — «Чем занималась Шляхина, когда вы с нею встречались?» — «Работала на немецкой кухне. Я знал ее всего-то два-три месяца. Куда она пропала, заранее говорю, не знаю». — «Она вас бросила?» — «Почему она? — заело Телкина. — Я сам ее прогнал. У нее появился какой-то наш хахаль в офицерской форме». — «Кто он?» — «Что — я его расспрашивал, что ли?..» Телкин с неохотой подтвердил, что ему приходилось возить в лагерь кое-какие продукты, иногда там случалось говорить с военнопленными, но о неудавшемся побеге ничего не слышал.
Я поблагодарил Коротенкова за добытые им данные и попросил дать мне копию протокола.
25
— ...До войны я окончила техникум и работала преподавателем физкультуры. Жила в городе одна, что хотела, то и делала. Без ведома родителей в сороковом году вышла замуж за Костю, токаря, но через два месяца развелась. Мама твердила, что он мне не пара: он — токарь, а я — преподаватель. Я тоже тогда так думала. В марте сорок первого родила дочь и назвала ее Мартой. Тогда в моде были: Марта, Клара, Роза. Она живет сейчас у бабушки. Затем началась война. Я вернулась из Колпино в деревню, к своим. Уже в начале августа местность наша была занята немцами. Они заприметили меня, стали использовать как переводчицу при разговорах с населением. Мне это нравилось. Представляете, я — переводчица!
— Значит, вы немецкий знали?
— В школе и в техникуме изучала и могла довольно хорошо шпарить по-ихнему.
— И сразу нанялись в переводчики? — упрекнул я ее.
— Они сыпали мне комплименты о моем произношении, а мне надо было чем-то заниматься, и я по молодости охотно переводила, даже, признаюсь, рада была хорошей практике. После войны мечтала блеснуть знанием немецкого. Потом предложили работу на кухне в их части, и я пошла.
— Где находилась часть, в которой вы работали?
— В Тарковичах.
Я ожидал, что женщина, которая мне все это рассказывала, назовет населенный пункт в Эстонии, название которого не мог вспомнить Швачко, а она перечисляла деревни и города Ленинградской области.
Да и беседа, предваряющая допрос, пока что преследовала цель найти через нее людей, которые, возможно, знали о подготовке побега военнопленными, в числе которых были Кальной и Швачко. Не слышала ли она что-нибудь об этом от Телкина или других лиц? Сам же про себя я по-прежнему считал предателем Кнехта, но никому об этом не говорил. От всех этих переплетений и догадок у меня голова, что называется, кругом шла.
Когда она назвала неизвестные мне Тарковичи, я от разочарования хотел даже сразу спросить, не работала ли она у оккупантов на территории Эстонии, но вовремя спохватился. Нельзя было преждевременно обнаружить своего интереса к Эстонии. Пока я раздумывал, возникла невольная пауза в беседе. Я рассматривал ее, и мне хотелось понять, почему у нее так просто, легко, в виде забавы на прогулке, сложились отношения с гитлеровцами, от которых стонала земля...
Разыскать ее не составило особого труда. После войны Шляхина вернулась из Германии в родные места, но поселилась не в своей деревне, где ее хорошо знали, а выбрала глухую деревеньку, окруженную лесами и болотами, и там притаилась на должности колхозного счетовода.
На допросе она часто курила. Папиросы почему-то все время гасли, и ей приходилось поминутно чиркать спичкой. Шляхина сидела не с поникшей головой, не в тревожном раздумье, а заметно рисовалась. Видимо, по укрепившейся за многие годы привычке не могла себя вести по-другому перед мужчинами.
Глядя на нее, можно было подумать, что все то, о чем она говорила, ее вовсе не касалось, как будто речь шла о ком-то другом, к кому она относилась совершенно равнодушно. Мне показалось, что ей даже доставляло удовольствие рассказывать о своих похождениях в войну. Шляхина была еще молода, ей не было и тридцати, однако выглядела она гораздо старше — усталой, с обрюзгшим лицом, потускневшими глазами, небрежной взлохмаченной прической и желтыми от курения зубами. Несколько лет назад, перед самой войной, когда ей было двадцать, она, вероятно, выглядела красивой девушкой, на которую засматривались мужчины, которой завидовали женщины. А сейчас от всего того осталось только умение курить так, как это делают девицы из кабаре в немецких фильмах. Рука с папиросой у нее все время была поднята кверху и чуть откинута назад.
Закинув с определенным расчетом ногу на ногу, в позаимствованной ранее манере, она выставила свои округлые колени и не спешила оправить платье. Мне неудобно было сразу ей напомнить, что сидит она не в заграничном казино и не с знакомым офицером абвера.
Все эти внешние приемы поведения, очевидно, помогали ей казаться спокойной, хотя это было далеко не так. Внутренне она металась, не могла сидеть без папиросы, нервно ждала каждого вопроса и с настороженностью ловила каждое мое замечание. Она не знала, какими сведениями располагают органы следствия, и поэтому ей трудно было сориентироваться: о чем рассказывать, о чем умолчать. Она выбрала середину — не все скрывала, но далеко не все и рассказывала, пытаясь меня уверить, что она со мной вполне откровенна.
— Так все время и работали у немцев на кухне?
— Зачем же? Приходилось работать на разных работах: переводчицей, официанткой, раздатчицей пайков для русских... Однажды я заступилась в кафе за нашу девушку, к которой приставал немецкий офицер. Меня сразу же уволили.
— Воинская часть, в которой вы работали, проводила карательные операции против партизан?
— По-моему, это была какая-то строительная или хозяйственная часть. Право, я этим не интересовалась.
— Во всяком случае, это было вражеское формирование, как же вы могли у оккупантов работать?
