Из окна им видно было не только море, но и дальний склон Семеновой балки, желтевший боками глубоких яров.
Все трое знали, что тот, кого гестаповцы и полицаи уводили туда, уже не возвращался.
Встреча у Пети с отцом произошла в ту же самую минуту, когда скорбное шествие людей, подгоняемых прикладами, скатилось по Запольному переулку вниз, к Семеновой балке. На осторожный стук в дверь оба, угрюмые и настороженные, резко повернулись. Тут же Павел Васильевич, будто крадучись, кинулся к порогу, схватил сына своими длинными, жилистыми руками и то целовал его в голову, в лоб, то обнимал и спрашивал:
— А ты, Петька, говорил, что мы не встретимся! Ты говорил, что не встретимся!
— Папа, не придумывай, я так не говорил… Ты при людях много не целуй. Я уже взрослый, — говорил Петя, смущенно краснея и радуясь.
— А свидетели у тебя есть, что ты взрослый?
— Мама.
— Петя, почему только мама? — спросил повеселевший Василий Александрович. — Называй меня, называй его, — указал он на Дрынкина.
— Свидетели у тебя такие, что нельзя не поверить, — сказал Стегачев. — Значит, здоровы и ты и мама? Знаю, трудно ей там. Она же у нас была трусишка, а тут еще выпало такое.
— Нет, папа, она не трусишка. Мы с тобой плохо ее знали…
Оторвавшись от Пети, Павел Васильевич заметил, что Василий Александрович и Дрынкин с улыбкой следят за ним. Стегачеву вдруг стало неловко быть счастливым отцом в то время, когда тех людей все ближе подгоняют к Семеновой балке. Неловко ему стало и потому, что отнимал время у товарищей, которые пришли сюда вовсе не ради его семейного счастья. Продолговатое, костистое лицо Павла Васильевича, по-домашнему выбритое, густо покраснело, и он вдруг порывисто шагнул к столу и, опустившись на стул рядом с Василием Александровичем, сказал:
— Я уже отвел душу.
— Нет, вы лучше пройдите с Петей туда, — показал Василий Александрович на открытую дверь соседней комнаты. — Душу отведите там. — И чуть-чуть погромче произнес: — Поля, возьми их туда, а сама на пост.
Через минуту Петя с отцом сидели в соседней комнате. Здесь так же бросалось в глаза, что порядок в квартире резко изменился: это прежде всего было заметно по пятнам на стенах, отмечавшим места еще недавно висевших портретов, по опустевшему стеллажу, по снятым с окон портьерам и по другим мелочам.
Русая моложавая женщина молча поставила перед ними два стакана чаю и мелкую тарелку с галетами. Не суетясь она открыла шифоньер, надела черную глубокую шапочку, почти незаметно что-то сунула Пете в карман его распахнутого пальто, и вот ее, рывком набросившую шубку на плечи, не стало в комнате.
Пете некогда было проверять, что она положила ему в карман.
— Вот тебе мой. — И он крепко поцеловал отца в щеку. — А вот тебе мамин. — И поцеловал его в другую щеку.
— Спасибо. Спасибо, — сказал отец, и в глазах его засветилась страшно знакомая Пете злая задумчивость, та задумчивость, когда он, вздохнув, обычно говорил: «Петька, ничего не получилось сегодня из моего рисования. Пойдем погуляем, пойдем к людям — посмотрим на них, послушаем их». Но отец сказал сейчас совсем другое: — Душа, Петька, болит по матери. Не думал, что так может болеть. Но ты же знаешь, что в практических делах я всегда был беспомощным. Вот и Мокке уже заходил к вам в гости… И, видно, опять придет…
Петя кивнул головой.
— Мама боится его и плачет. Она поставила ноты на рояль и сказала: «Отцу передай, что разучиваю сонату для Мокке».
Чтобы успокоить расстроенного отца, Петя со вздохом добавил:
— Хоть бы этот чертов полковник пореже ходил к нам.
Павел Васильевич невольно улыбнулся:
— Не могу ему этого подсказать… Скажи матери, что Иван Никитич будет жить с вами. Его освободили от всех дел… Он сейчас у Букиных, отдыхает. Ты зайди к нему. Кстати и Колю проведаешь.
По-отцовски стянув брови к носу, Петя безмолвно слушал, изредка решительно покачивая головой. Когда отец задумался, подыскивая слова, чтобы предупредить сына об осторожности, Петя услышал, о чем говорили в соседней комнате.
Виктор Гаврилович глухо, но раздраженно рассказывал о каком-то беглеце Чалом и возмущался, что прошло уже три дня, а его еще не поймали.
А Василий Александрович почти с лаской в голосе успокаивал его, говоря, что в Троицком Чалого стерегут, послали людей в Петровку. Везде, где у предателя родственники и друзья, уже есть наши засады.
— Ну, если в этом вопросе все ясно, — убежденно заговорил Дрынкин, — то отпусти меня… Боюсь, что мой компаньон Бумажкин справится с полицейскими делами и уедет. Тогда мне придется пешком, а ноги болят, как на непогоду.
И Петя услышал, как загремел отодвигаемый стул, как неширокие и громкие шаги проследовали к выходу, но потом снова приблизились к тому месту, где стоял стол, и сейчас же Петя услышал настораживающе тихий голос Дрынкина:
— Еще раз напоминаю, что завтра в половине второго ночи на Сортировочную придет порожняк, а через два часа будет идти наезд с оружием для складов полковника Шмухера.
И опять неширокие шаги Дрынкина стали удаляться, негромко стукнула дверь, а через несколько секунд к Стегачевым вошел Василий Александрович и не присаживаясь озабоченно сказал:
— Павел Васильевич, покажите, что у вас там…
Петя видел, как отец, суетливо пошарив во внутреннем кармане короткого ему, чужого демисезонного пальто, достал несколько тонких картонок, сложенных колодой, как карты, быстро составил из них прямоугольник, похожий на тетрадь, и Петя с Василием Александровичем увидели нарисованного Гитлера.
Гитлер выглядывал из-за придорожного полосатого столба. Чуб его пьяно повис. Один глаз у него был закрыт, а другой в сумрачном освещении наступающих потемок зловеще вглядывался во что-то, что должно было появиться на дороге. Руки у него были спрятаны за спину. Нельзя было не заметить, что на молоденьком дереве, через которое вглядывался Гитлер, верхушка была сожжена, а листья на ветках побурели и свернулись.
Петя увидел, что у Василия Александровича, смотревшего на рисунок, набрякло лицо.
— Как вы эту «птицу» назовете? — глухо спросил он.
— Как-нибудь так: «Джентльмен с большой дороги», «Джентльмен высматривает добычу». Еще окончательно не решили, — ответил отец.
Василий Александрович не успел сказать, нравятся или не нравятся ему эти названия, как началась автоматная и винтовочная стрельба. Она донеслась издалека, оттуда, где была Семенова балка. Стрельба эта была неровной: то затихала, то усиливалась, становясь порывистой и жадной, как пламя пожара на сильном ветру. Под окном один за другим пробежали несколько человек. Они бежали согнувшись, будто им угрожали те пули, что расстреливали людей в Семеновой балке. За углом дома кто-то прокричал:
— Боже ж мой! Да что ж это делается на белом свете!
И, словно в ответ на это, на обрыве, в рыбацких подворьях захлопали калитки, и все затихло. Только далекая стрельба стала ясней и яростней.
Василий Александрович сказал:
— Павел Васильевич, надпись над Гитлером сделайте покороче, поясней: «Бандит».
По скуластому лицу его, по поседевшим вискам короткими вспышками забегали волны, и он быстрей заговорил:
— Множьте и давайте клеить.
И он стал застегивать бобриковое черное пальто и натягивать на большую темноволосую голову кепку с широким козырьком.
— Вы еще минуту-другую побудьте с Петей, а я пойду.
Командир уже протянул руку, чтобы попрощаться, но в просвете двери неожиданно появилась Поля.
— Взрослые, ко мне. А ты посиди немного, — сказала она Пете.
Петя не слышал, чтобы распахивалась и захлопывалась дверь, и потому был уверен, что ни Василий Александрович, ни отец не ушли. Во всяком случае, по его соображениям, отец всякую минуту мог вернуться к нему.
«Мы же еще не попрощались», — думал Петя, глядя на стакан остывшего чая. Когда затянувшаяся тишина в соседней комнате стала подозрительной, он прошел туда. Ни отца, ни Василия Александровича там не было. Поля ставила на место большой, но не громоздкий буфет, закрывая им дверь, выходившую прямо на улицу.
— Во дворе до десятка фрицев, но ты выходи, не бойся. Скажешь, если спросят: на улице попросил у меня хлеба, а я зазвала тебя чаем напоить… Постой! — Она кинулась за галетами, что лежали нетронутыми в маленькой комнате на письменном столе, пересыпала их с тарелки в карман Пети, быстрым движением поправила ему его темный чубик. Потом она прижала платок к глазам и сказала: — Ну уж иди, иди!
* * *
Радость встречи с отцом все больше омрачалась: перед глазами Пети неотступно стояли длинные вереницы людей, тоскливо бредущих по Вокзальной улице, мечущиеся по городу гестаповские чудовищные машины, людской плач… А в ушах Пети все еще не заглохла страшная стрельба, доносившаяся из Семеновой балки.
