Радость встречи с отцом все больше омрачалась: перед глазами Пети неотступно стояли длинные вереницы людей, тоскливо бредущих по Вокзальной улице, мечущиеся по городу гестаповские чудовищные машины, людской плач… А в ушах Пети все еще не заглохла страшная стрельба, доносившаяся из Семеновой балки.
Поспешая к Букиным, Петя надеялся увидеться с Иваном Никитичем, с Колей, с Димой.
«С ними будет легче пережить этот день», — думал он.
Но во дворе Букиных не было ничего утешительного: оказалось, что Иван Никитич, Коля и Дима, захватив тачку, ушли из города. Куда? Зачем?
На эти вопросы ему отвечала мать Коли.
— Есть-то уже нечего ни у нас, ни у Русиновых. А кое у кого хуже, чем у нас. Иван Никитич придумал поехать за пшеницей. Говорил, что на двенадцатом километре постовые немцы пропускают на правую сторону от железной дороги… Петечка, было бы тебе на часик раньше прийти. А ведь Иван Никитич знал, что ты в городе, досадовал, что нейдешь к нам. Говорил — с ним бы мы побыстрей управились в Яблоневой котловине и скорей бы вернулись к Марье Федоровне, — выпроваживая Петю за ворота, говорила Колина мать. В лице и в глазах ее, увеличенных выпуклыми стеклами, виделись сердечное сочувствие и напряженное желание во что бы то ни стало подсказать Пете, как ему быть. — Может, зайдешь к Юрику Антипову или к Косте Кузьмину. Они тоже собирались с ними, а потом ушли домой и не вернулись. Уж почему, не знаю…
И она, скрестив на груди ладони, долго стояла у калитки, провожая Петю сочувствующим взглядом.
* * *
На Доменном переулке, № 19, где жил Юрик Антипов, калитку Пете не открыли, а в № 63 произошло с Петей тягостное недоразумение. Прежде чем постучать к Косте Кузьмину — своему однокласснику, он подошел к забору там, где из доски выпал маленький сучок. В дырку он заглянул из-за опасений: нет ли во дворе гестаповцев?.. На ступеньках домика он увидел Костю с открытой книжкой. Обрадовавшись, Петя застучал. Но вышла мать Кости и, сделав вид, что она не знает Пети, недружелюбно сказала:
— Кости нет. Он уехал. Да и не нужен он тебе. Проходи дальше.
С горькой обидой Петя шагал теперь по Восточному переулку, торопясь выйти за черту города. На Восточном, как и на всех других переулках и улицах заводского района, было пустынно и глухо. Лишь изредка из двора во двор или к колонкам за водой пробегали женщины. Связывая оброненные ими слова, Петя уже знал, что в центре города появились с огромными узлами те самые солдаты, что были в Семеновой балке. Узнал Петя также, что на Запольном переулке подняли куклу, погремушку, распашонку… А гестаповские машины уже ушли из города, на их кузовах и колесах видели кровь.
В Семеновой балке раздался взрыв.
В городе сто пятьдесят тысяч жителей. Есть в нем большие заводы, кинотеатры, клубы, морской порт, рыбацкие пристани, вокзал, депо, но как глух стал он, когда где-то на море затих раскат взрыва. Эта тишина вызвала у Пети тоску и боль одиночества, о которых некому было рассказать… В городе все знали, и Петя об этом слышал, что фашисты, взрывая обрывы яров в Семеновой балке, под многотонными глыбами земли хоронили расстрелянных.
По мелкой волне залива шел темно-серый сторожевой катер фашистов, а их часовой ходил по уступу в порт, и всякий раз, как он поворачивался, с его автомата и каски срывался острый блеск.
Радости дня бесследно исчезли, и сами собой вставали вопросы. «А может, никакой встречи ни с отцом, ни с Василием Александровичем, ни с Виктором Гавриловичем у него не было? — спрашивал себя Петя. — Может, все, о чем они говорили, что собирались делать, лишь примерещилось? Может, в жизни осталось только страшное?»
Пете стало жутко, у него выступили слезы, и он шел, не замечая их. Очнулся он от стука копыт и колес о мостовую. Рыжая пара коней, запряженных в бричку, обгоняла его. Лошадьми управлял Бумажкин: такой же длинноусый, нескладный и важный, он был в новой папахе и с белой повязкой на рукаве. Спиной к нему, а лицом к Пете в задке брички трясся Виктор Гаврилович. В сравнении с Бумажкиным он казался совсем маленьким. Взглянув на Петю, он быстро порылся в карманах и, завернув что-то в бумажку, бросил на мостовую. Петя поднял этот сверточек. В нем оказался тот самый платок, который он дал утром Виктору Гавриловичу вытереть слезы.
«Значит, он видел, что у меня мокрые глаза… Решил, что платок мне теперь нужней», — подумал Петя о Дрынкине и засмеялся радостным, негромким смехом. Тоска, теснившая его сердце, вдруг сломалась, уступая место острой надежде и твердой вере. И ему показалось, что не такая уж трудная задача найти Ивана Никитича и ребят. Тем же путем, каким шел в город, он вернулся к первомайскому саду и крадучись пересек дорогу на шестом километре. Он шел не по дуге, а напрямую. И если путь Ивана Никитича и друзей лежит в Яблоневую котловину, то он неизбежно встретит их.
* * *
Громкое название — Яблоневая котловина!
Котловина действительно глубокая, просторная, но, осмотревшись кругом, с удивлением спросишь, если не спутника, то самого себя: «А где же эти самые яблони? Неужели вон те?» — и укажешь на крутой склон, покрытый, точно колючими сорняками, кустарниками дикой яблони. Разрослись эти кустарники и по самому склону и по скатам трех его широких промоин… Место вовсе не живописное, но в свое время Иван Никитич сказал о нем Василию Александровичу:
— Поверьте мне, старику, — лучшего места, чем Яблоневая котловина, нам не найти… По левому склону, если идти с востока на запад, поднимешься на крутизну, и тут тебе ко всему есть свободный доступ. Кати кустарниками под уклон, к заливу, в город, на шоссе и на грейдер. Обязательно там надо устроить хоть маленький складик зерна.
Василий Александрович, будто споря с самим собой, ответил:
— А черт его знает, бывает трудней заметить то, что на виду, под носом. Иван Никитич, своими силами ты попробуй организовать там на всякий пожарный случай складик?.. Очень может понадобиться.
И полтора месяца назад старик Опенкин с самыми близкими колхозниками вырыл яму на левом склоне в Яблоневую котловину. Дно ее застлали соломой, сложили туда две подводы пшеницы, опять накрыли соломой, потом засыпали землей, утрамбовали и замаскировали. Все это они сделали с большими предосторожностями, ночью.
С тех пор Иван Никитич ни разу не заглянул на левый склон Яблоневой котловины и теперь впервые пробирался сюда кустарниками. На запустевшем летнике он заметил Петю и пересек ему путь.
— Хорошая встреча, — вскользь улыбнулся он, — но за переход дороги в опасном месте нелишне было бы наказать. — И улыбка вмиг исчезла с его сухонького лица.
— Я спешил к вам… А где же ребята? — спросил Петя.
— Живы-здоровы, скоро прибудут. Увидишь… Только дай мне слово о них сейчас не заводить разговор. Пошли.
Шагая сбоку, Петя с жадностью разглядывал старого плотника. За минувшие два дня он не успел побриться. Морщинистое, сухонькое лицо его стало колючим, и оттого сам он походил теперь на усохший репейник. Сходство с репейником усиливалось, когда он начинал себе под нос ворчать.
Сейчас Иван Никитич ругал маленьких птичек, что перелетали с одного подсолнечного поля на другое. Тонко посвистывая, они кружились теперь над кустарниками дикой яблони.
— Они так летали, когда я был в твоих годах. И при колхозной жизни так летали, и теперь… Им все равно. Перед снегом они любят таким манером веселиться. А снег нам, Петро, как веревка к горлу.
— Почему? — поинтересовался Петя.
Иван Никитич, отмахнувшись, остановился и стал прислушиваться.
В котловине было тихо. Только иногда где-то, на самом дне ее, резко начинали стучать один-другой моторы мотоциклов. Прочертив ревущую полосу звука, они затихали в той стороне, где был фронт, где почти день и ночь шла глухая, едва слышная схватка орудий.
— Захватчики проложили себе дорогу по самому дну. Там голо. Они боятся кустов, как пуганые вороны. В Куницыне у них мотоциклисты, эсэсы. То и знай скачут на фронт и с фронта, — будто внушая самому себе, что опасного пока ничего нет, разговаривал старик.
На следующей остановке, прислушиваясь, он между делом заинтересованно спросил:
— Как поживает Мария Федоровна?
— Мама живет ничего, — тихо ответил Петя.
— С позавчерашнего дня меня перевели на мирное положение — велели оберегать Марию Федоровну. А мы с тобой вот где оберегаем ее.
— Иван Никитич, я же только утром ушел из дома. Мама живая, — успокаивающе сказал Петя.
— Так живую и надо оберегать.
Они обменялись мальчишескими усмешками.
— Извинительное дело, что я еще не дошел до Марии Федоровны, — уже серьезней заговорил старый плотник. — В городе семьи самых близких нам людей начали приголодовывать. Кое-кому надо срочно помочь хотя бы пшеничкой… — И тут он оборвал самого себя: — Разговору конец — тут кусты гуще, по сторонам не видно…
