— Не помню, может быть, три.
Он покачал головою и сказал на прощанье:
— А теперь разденься и ляг.
Она закашляла вслед ему, так что он вынужден был обернуться.
— Нет, ничего, — сказала она, — только не сердись на меня, в последний раз прости меня!
— Опять тот же вздор! — вскричал он. — Прости и прости!
— Он уехал, — сказала она.
— Уехал? — он отлично понял, на кого она намекала, и ответил насмешливо: — Как печально! Подумайте, уехал!
— Нет, нисколько не печально, я выгнала его.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Самоубийца.
— Да, я выгнала его, и уже много месяцев тому назад. Давно уже хотела рассказать тебе это, но…
— Но не хотела порадовать меня этим известием?
— Я боялась.
— Правда? В тебе было столько стыда и порядочности, что ты боялась?
— Да, да, боялась. Я написала тебе сотни писем, но ни одного из них не отправила…
— О, боже, какое это вранье! — вспылил он. — Я послал тебе к рождеству открытку, а ты даже и на это не ответила!
— Нет, не вранье, а правда! Но тогда я была еще очень расстроена и не могла собраться с мыслями, ведь уже восемь месяцев прошло после рождества. Но также прошло много месяцев с тех пор, как я прогнала его.
— Куда ты прогнала его?
— Не знаю. Он уехал, и с тех пор я его не видела. То было летом, он, пожалуй, в Америке. Я хотела бы, чтобы он умер.
— Ха-ха-ха! — снова засмеялся Самоубийца.
— Да, чтобы он умер и лежал бы глубоко в земле!
— Почему же это? Любимый человек, жених твой в юности и все такое!
— Мы должны были пожениться, — сказала она. — Да, так мы условились. Я хотела просить тебя о разводе, и тогда мы должны были обвенчаться. Так было условлено…
— Ничего не хочу больше слышать! — внезапно перебил Самоубийца.
— Он обманул меня.
— Говорю тебе, что ничего больше слышать не хочу!
— Не надо, — ответила она и покорно умолкла.
— А теперь извини, я уйду, — сказал он. Удивительно: он не был ни возбужден, ни озлоблен. Сообщение о том, что известная личность уехала, не повлияло неприятно на него. Уже в дверях он обернулся и сказал:
— Советую тебе прилечь на часок. Не упрямься.
Она не стала упрямиться и, как только он вышел, постелила постель.
Самоубийце было о чем поразмыслить, и он отправился в свою комнату. Здесь ничего не переменилось, стало только несколько пыльнее: в его отсутствие в комнате не прибирали; его считали чудаком, не выносившим уборки, и девушки уважали его нелюбовь к уборке. Он выглянул в окно: один из флигелей был расширен вдвое и, кроме того, к нему пристроили целый этаж; плотники с превеликим шумом пилили, рубили, вколачивали гвозди. Далеко, с воды, доносились звуки взрывов. Все это, впрочем, его не касалось.
Пятнадцать месяцев комната эта была его жилищем; он может показать ей это, пусть придет наверх и взглянет, как уютно ему жилось. Он не слышал еще, чтобы она пожалела его, что с ним скверно обращались, ни слова не слышал он.
Чего ей собственно надо было здесь? Попросить опять в последний раз прощения? Самоубийца покряхтел, словно чувствовал вечное утомление, и надоела ему эта сентиментальность; он делал вид, будто все это не нравилось ему, но наверно был бы более недоволен, если бы она не просила прощения. Разве его ушам мучительно было слушать ее мольбы? Казалось, да, решительно да! Кроме того, он устал, обсуждая все это, да еще и спать хотел, он тоже плохо спал эту ночь; ведь он провел ее в лесу…
Проснулся он, странное дело, не от взрывов и не от шума, производимого плотниками, а от гораздо более слабого звука: он слышал, что усадьбу въехала повозка и кто-то останавливал лошадь.
Он подошел к окну, раскрыл его: он увидел глубоко внизу того, кто приехал, и сейчас же узнал: то была фрекен Эллингсен, вылезавшая из повозки. Что ей надо здесь снова? Это совершенно не касалось его, но ведь приехала она с какой-то целью. Все приезжают сюда, ходят, ползают, спешат туда и сюда, у всех дела, все хлопочут о своем благе и о своей судьбе. А к чему все это?
Он озяб и вздрогнул, было уже поздно; в глубоко подавленном настроении спустился он с лестницы и остановился около комнаты своей жены. Спит она еще? Он услыхал плач изнутри и внезапно пошел туда.
Он притворился изумленным:
— В чем дело?..
— Прости, — сказала она, — я сейчас…
— Что сейчас? Лежи, если хочешь, тебе могут сюда принести поесть. Ты не спала?
— Конечно… нет, не знаю… — она, видимо, искала подходящего ответа и не находила его. — Да, — решила она, наконец, — сначала я действительно уснула и спала довольно долго. Хорошо было спать. А ты?
— Я! — фыркнул он.
— Да, Леонард, тебе необходимо поспать, ты так измучен, я это знаю…
— Не будем говорить обо мне!
— Вот как. Нет, нет… Но ты поседел, я лежала и думала об этом…
— Не будем говорить обо мне, слышишь! — загремел Самоубийца.
— Не будем.
Если ему было так неприятно, что его пожалели, почему же он был тронут этим и утратил свою твердость? Всем существом его овладело какое-то глупое умиление. Чем объяснить, что раньше она не выказывала ему участия? Может быть, не смела, бог знает. Про себя он сам извинил ее, если то была забывчивость с ее стороны, настолько она была простительна. Но, с другой стороны, не мог же он быть тряпкой, улыбаться, совсем соглашаться. Об этом и говорить нечего!
Следующими своими словами она крайне удивила его:
— Я понимаю, почему ты не хочешь переехать в комнату рядом со мною.
— Понимаешь… Что ты понимаешь?
— Да то, что ты не хочешь. Я этому не удивлюсь, я так подурнела.
Он, ничего не понимая:
— Подурнела? Ты находишь, что ты подурнела?
— Ты увидел, как я изменилась, — сказала она. Тогда что-то словно блеснуло у него в голове и с ним произошло то, что с нею не произошло: он покраснел и потупился.
Никто не говорил больше.
Он метнулся к окну и выглянул в него.
— Адвокат снова уезжает, — пробормотал он дрожащим голосом. — Гм. Я вижу, он поедет на обратных лошадях фрекен Эллингсен, которая сегодня приехала. Да, в этот раз он долго прожил здесь. Доктор тоже там внизу. Гм. Мне собственно следовало бы поговорить с доктором, прибыло письмо от Mоcca, от Антона Мосса, а ведь доктор читает его письма. Что я хотел сказать?..
Продолжительное молчание.
Затем он повернулся и подошел снова к ней.
— Чего же ты хочешь от меня после этого? — совершенно спокойно спросил он. — Чего ради ты приехала?
— Так… — только ответила она и покачала головою.
— Я не… то есть, за чем-нибудь да приехала же ты?
— О, нет. Но ты ведь хочешь развода, это само собою разумеется.
— Да, мы можем развестись. Вот адвокат уезжает. Конечно, можем. Об этом надо подумать. Какой у нас день сегодня?
Они нахмурили лоб и оба стали вспоминать; наконец он сказал:
— О, да это все равно!
Может быть, и в самом деле было все равно, он вовсе не желал этого знать, просто это сорвалось у него с языка. Незавидно было его положение.
Но, может быть, и ее тоже.
Вот знакомая тропинка, ведущая к «Вышке». Вот можжевельник, вот белая каменная плита, а вот и пропасть; все как прежде. Он, собственно, не подавлен, ничего неожиданного, строго говоря, не случилось; дело только в том, что оно случилось. И теперь, после катастрофы, она нашла своевременным разводиться. Прекрасно. Но как же будет с ребенком, с малюткой Леонорой? Она уже говорит все, так умна, наверно, давно уже ходит, умеет еще прыгать, маленькие башмачки у нее на ножках, платьице… хе-хе, странное что-то. И, верно, уже говорит «папа и мама». Гм. Пусть так! Вот, почему мы приехали, почему носим плащ, мы так изменились! Снова все перестало быть приятным. О, где найти нам приют, где скрыть лицо свое! И Леонора вовсе не говорит «папа», вздор! Как ей было научиться этому. Полно превращать нас в болванов. Все это, значит, вовсе не так мило. Мечты! А между тем… между тем…
А вот она идет, вот она! Так красиво ходит; колебающаяся немного, красивая походка, большая шляпа, маленькие башмачки, перчатки… осторожнее около оврага, это не для дам… браво! Она легко справляется с оврагом, перескакивает через него, как она очаровательна! Как же встретить ее? Сидеть здесь на «Вышке», высоко на гребне горы, и смотреть на нее сверху вниз? Глупости! Пока она тут, мы не будем сгибаться, будем ждать, а после видно будет. При ближайшем рассмотрении дело вовсе не так бессовестно: она не заманивала его, когда ей нужно было, наоборот, — с величайшей беспечностью пропустила много времени, пока приехала: это делает всю историю менее постыдной, менее бесчестной, этого отрицать нельзя. Что же касается самого дела, любовных отношений, то ничего нет удивительного, что она уступила, раз ей был обещан брак. Надо посмотреть всем обстоятельствам прямо в лицо… Он крикнул ей навстречу:
— Зачем ты идешь сюда, на гору, в тонких башмаках?
