— Зачем ты идешь сюда, на гору, в тонких башмаках?
— Я иду по поручению, — ответила она, чтобы сразу же обезоружить его. — Я встретила доктора, и он просил меня передать тебе, что получено письмо на твое имя.
Она взяла на себя это поручение, он знал ведь о письме.
— Это письмо от Мосса, — сказал он, — дело не к спеху.
— Это место твоих обычных прогулок? — спросила она.
— Да, я сюда хожу.
— Приятно видеть место, где ты хорошо себя чувствуешь, — сказала она и с интересом оглянулась вокруг. — Ты сидишь на этом камне?
— Да, я сижу здесь.
— Здесь ты сидишь и оглядываешь окрестности. Да?
Он:
— Ты, значит, не спала?
— Нет, спала. Но вдруг почувствовала себя такой одинокой. И потом в соседнем номере были разговоры и болтовня.
— В 107? Это у Бертельсена. Он всегда останавливается в 107! Некий Бертельсен.
— Я подумала, не поехать ли мне домой и не вернуться ли сюда, к тебе, вместе с Леонорой?
— Сюда?
— Нет, может быть, и нет. Но поехать к нам и взглянуть на нее ты ведь не хочешь? И ты так долго одиноко жил, не знаю, было ли бы тебе приятно ее общество.
— Мы всегда можем подумать об этом. Не хочешь ли присесть и отдохнуть?
— Хорошо… Спасибо.
Полное смирение. Что и произвело на него свое действие; твердость его смягчилась, он стал уступчивее и спросил:
— Что тебе пришло в голову? Ты, значит, хотела приехать с ребенком сюда и жить здесь?
— Нет, не я. Боже сохрани, я так много и не воображала.
— Не мог же я один быть с нею?
— Я о себе не думала, совсем не думала в этом направлении. Нет.
— Здесь и место неподходящее, — сказал он, и в нем проснулось его старое недовольство этим местом. — Здесь вечная недостача мяса, мы живем форелями и консервами, а ребенок умер бы от плохого питания.
— Я не знаю, что надо делать, ты сам должен это сказать.
— Я сказал, что мы подумаем об этом, — ответил он, вставая. — Однако, здесь дует, для тебя становится холодно, вернемся в санаторию.
— Я не озябла, у меня такой толстый плащ.
— Вставай! Здесь горный ветер, ты этого не понимаешь. Она поднялась с места задолго до того, как он закончил говорить и по-прежнему была вся послушание. Они стали спускаться вниз. У оврага он протянул ей руку и помог ей перешагнуть через него; если бы действительно он хотел оказать ей помощь, он должен был бы протянуть ей обе руки и прижать ее к себе. Но и то, что он сделал, было больше, чем она ожидала, и у нее ноги подкосились. Когда она перешагнула через овраг, у нее ослабели колени, и она опустилась на землю.
— Да отдохни немного, — сказал он.
— Нет, это не то. Я просто в отчаянии. Вот ты гуляешь со мною и, так мил и добр… о, если бы я была такая, как раньше была, если бы приехала такою, какою я была прежде; но я так подурнела, так изменилась. И причинила тебе столько зла…
Он:
— Болтовня! Темнеет уже, пойдем вниз.
Ужин им подали в комнату. По-прежнему в 107 номере были гости и смех. Она спросила:
— Уехать мне завтра рано утром?
— И ты спрашиваешь об этом меня!
— Да, ты должен сказать.
— Нет, — коротко ответил он.
— Когда уходит утренний поезд?
— Ужасно рано, ты должна встать в четыре часа. Мне кажется, в этом никакого смысла нет.
— Конечно, нет… Спасибо!
Они поговорили еще немного, оба успокоились, и он дал ей понять, что даже неудобно ехать одной в поезде. Не то чтобы он предложил ее проводить домой, но выходило так, словно ничего невозможного в этом не было. Когда он пожелал ей спокойной ночи, лед, казалось, слегка растаял, он посмотрел на стену и сказал:
— Да, да… завтра мы увидимся.
Она схватила его руку и поблагодарила его, горячо поблагодарила за сегодняшний день; она дрожала, и когда он спросил, не знобит ли ее, ответила:
— Да.
— Это твоя прогулка на «Вышку». Ложись сейчас же, тебе надо уснуть.
Она сию же минуту начала расстегиваться и, пока он подошел к двери, сняла с себя плащ. Он немного удивился и остановился на минутку.
— Я делаю так, как ты сказал, — поспешила она объяснить ему; она озябла и зубы у нее стучали, а она все расстегивалась и расстегивалась…
Тут он совсем остановился. Его удивило, что она не пополнела, она была, как раньше; почему же она все время не снимала плаща?
— Правильно, разденься и ляг, тогда ты согреешься, — сказал он, чтобы чтонибудь сказать.
Она послушно стала раздеваться, возилась с одеждой, стаскивала ее и аккуратно складывала на стуле. Он спросил в величайшем изумлении:
— Но… почему же ты день целый не снимала плаща?
— Плаща? Мне холодно, — ответила она. — Это верно горный воздух, как ты сам сказал. Разве ты хотел бы, чтобы я сняла его?
— Нет, почему же, но…
— Нет, — сказала и она, покачав головою. — В общем я так изменилась, для меня теперь как раз подходит такой бабий плащ. Это все равно.
— Чем изменилась?
— О, боже, неужели ты не замечаешь? У меня стала противная кожа и плоская грудь, прямо висит у меня грудь. — Вдруг она взглянула на него большими глазами и спросила:
— А ты что думал?
— Я? Ничего.
— Ты глядишь на меня удивленными глазами. Скажи, что ты думал?
— Я не видел в тебе никакой перемены, — сказал он.
— А, понимаю! — вырвалось у нее. — Ты думал, что я принуждена к этому… да, что я должна кое-что скрывать под плащом.
— Но ведь это не так.
— Нет, нет и нет! Но ты думал это. И это, во всяком случае, было скверно с твоей стороны. Я, из-за которой ты ушел из дому…
— Ну, теперь ложись! — приказал он, откинул одеяло и уложил ее.
Но не успел он ее закутать, как она резким движением опять села в кровати:
— Нет, Леонард, я была влюблена, легкомысленна и глупа, и вино тогда пила, но с тех пор не делала этого. И я не была такая скверная, как ты думаешь.
— Я говорю, что ты должна лечь, — смущенно и жалобно, снова укладывая ее, сказал он. В нем загорелась большая радость; он снова получил ее, она снова была его; ему захотелось и ей сделать что-нибудь приятное, и он сказал: — Я посижу здесь, пока ты уснешь.
— Да? Ты сделаешь это? — ответила она и снова поблагодарила его; для нее, казалось, это был настоящий подарок.
— Но в таком случае разбуди меня, когда надо будет закрыть дверь.
Он подумал: конечно, придется ее разбудить. Но как жалко будет будить ее, как только она заснет, ей так нужен сон! А что, если бы он запер дверь снаружи, а ключ взял бы с собою?
— Хорошо! — с благодарностью согласилась она и пожала ему руку, желая спокойной ночи.
— Завтра я раненько отопру дверь, — пообещал он…
Когда она уснула, он с бесконечными предосторожностями выкрался из комнаты, запер дверь и взял ключ с собою. Он был в восторженном настроении, поднялся по лестнице, вышел на большую веранду и снова обошел всю усадьбу. Он улыбался и говорил про себя всякий вздор. В сущности, редкость, чтобы в этом мире пришлось кому-нибудь испытать столько счастья.
Тут он заметил, что вечер был сырой, поднялся туман, в воздухе пахло осенью, звезды стали маленькими и словно озлобленными. Что бы это значило? Иногда и звезды имеют озлобленный вид, не всегда у них кроткое выражение.
У доктора в приемной свет. Заглянуть к нему разве туда и послушать, что пишет Мосс. Не потому, чтобы это интересовало его, письмо Мосса стало теперь для него вещью второстепенною, но в своем приподнятом настроении он мог позволить своему старому приятелю позлобствовать и поехидничать еще разок. Пусть его!
Мосс писал сам, ровными, правильными строчками, красивыми буквами, со знаками препинания; казалось, что к нему вполне вернулось зрение. Он писал, что совершенно излечился от экземы и уезжает домой. Он был бы очень рад, если бы встретил в Христиании Самоубийцу Магнуса таким же вполне выздоровевшим, как и он сам!
— Эту радость я ему доставлю, — сказал Самоубийца. — Я розыщу его, когда приеду домой.
Доктор:
— Разве вы уезжаете домой?
— Да. Завтра.
Доктор и намека не сделал на их предыдущую беседу; он щадил Самоубийцу, не упоминал об его жене, не дал ему понять, что он кое-что помнит. Он сказал:
— Многое свершилось с того времени, как вы покинули нас, крупные события, убийство.
Самоубийца ничего не ответил.
— Знали вы лично действующих лиц этой драмы?
— Обратимся к Моссу, — сказал Самоубийца. — Вот вам радостное событие.
Доктор сказал задумчиво:
— Не знаю.
— Вы не знаете?
— Не думаю, чтобы вы разыскали его в Христиании.
— Почему же нет?
— Потому что его, наверно, нет там, — ответил доктор. Самоубийца, смущенный:
— Уф!.. теперь все уже могло бы пойти хорошо! А вы заставляете меня снова сомневаться. Почему всегда должно примешаться что-нибудь скверное?
Теперь уже доктор молчал.
— Почему вы не отвечаете? — спросил Самоубийца. Доктор, улыбаясь:
