— Почему вы не отвечаете? — спросил Самоубийца. Доктор, улыбаясь:
— Потому что не знаю этого, конечно. Скажите, господин Магнус, как повашему: добро и зло понятия относительные?
— Нет, — вскричал Самоубийца, — абсолютные понятия, их осязать можно.
— Хорошо, пусть так. У вашего друга Мосса улучшилось зрение, и это уже много.
— Значит, это была не экзема?
— По всем вероятиям, не экзема. Самоубийца встал:
— Вы привели меня в жуткое настроение, доктор, и я должен уже идти. То есть именно сегодня вечером я не хочу больше думать об этих вещах.
Больше они не беседовали; не было веселой болтовни, доктор не предложил грога.
— Спокойной ночи! — сказал Самоубийца.
Он вернулся на большую веранду. Поразительно, до чего жутким и тяжелым стал воздух! С «Вышки» тянуло холодом, туман был словно в нерешительности; впрочем, он скоро в путь отправится, потому что поднялся ветер. Около флигеля, где жила прислуга, Самоубийца заметил свет: какой-то человек ходил там с зажженным фонарем. В тумане виднелось маленькое, круглое световое пятно, фонарь не мог почти ничего освещать, только самого себя. Все это имело неестественный вид.
Он пошел туда и узнал почтальона.
— Вы ищете что-нибудь? Почтальон:
— Не говорите об этом!
— Что вы потеряли?
— Я потерял пять крон. Я вышел на минутку, и, должно быть, обронил эту бумажку. А теперь поднялся ветер и, чего доброго, унесет ее. Целых пять крон!
— Не ходите без шапки в эту страшную погоду и не ищите такой дряни. Вот вам пять крон.
— Неужели это мне?
— Вам. Вы привозили мне много писем и открыток, а завтра я уезжаю уже домой.
Он обрадовал бедняка и в приподнятом настроении ушел от него. На него всегда очень влияли холод и внешняя жуть, но сегодня вечером он не намеревался поддаться им. На «Вышке» уже свистел ветер, стало холодно, но ясно, — туман разорванными клочьями исчезал в лесу. Не должно стать жутко, он этого не хочет! Упрямо застегнул он пальто и стоит, заложив руки в карманы брюк, и смотрит на уплывающий туман, это занятно и интересно, плоскогорье начисто выметается, постройки санатории снова стали видны. Что же все это значит? Будет буря? Может быть, буря.
В доме все заперто; только в 107 еще свет, и тут вдруг Бертельсен глупо раскрывает окно и кричит ему вниз, чтобы он пришел наверх:
— Пожалуйста, выпейте с нами стаканчик! Самоубийца не отвечает. Очень мило, что этот полупьяный человек стоит там и будит своим криком других! Что если она разбужена и больше не уснет?
По пути он останавливается у двери своей жены, долго стоит там и прислушивается. Нет, слава богу, все тихо; о, она была смертельна утомлена.
— Спокойной ночи! — шепчет он и поднимается вверх по лестнице в свою комнату. Он тоже устал.
Таков был конец этого знаменательного дня. И все могло бы быть хорошо, но дорогу пересекла смерть.
ГЛАВА XVIII
Отъезд адвоката был очень некстати; при нем, конечно, все было бы в порядке.
Бертельсен кутил. Сейчас же после обеда он принялся за вино, пригласил к себе фрекен Эллингсен и хотел разыгрывать grand seigneur'а в отношении к ней, хотел быть тем же, чем и прежде был, даже больше, чем прежде, пить за ее здоровье, ухаживать за нею.
И она, с своей стороны, тоже не могла, конечно, отстать, а должна была держаться свободно и с достоинством при этой неприятной встрече. Фру Бертельсен, бывшая фру Рубен, не смотрела на это трагически; для этого она была слишком умна, слишком дельная голова сидела у нее на плечах, когда она этого желала. Отношения с Бертельсеном были у нее не особенно налажены, это была, пожалуй, не самая большая удача в ее жизни; но она не пала духом, была та же, что всегда, и свое-то состояние было у нее в порядке.
О, это состояние! Один бог знает, не было ли уже покушений на него.
Кроме фрекен Эллингсен и Бертельсена с супругою еще четвертая особа принимала участие в банкете, вдова уездного судьи, или что-то в этом роде, секретарь известного предприятия со скатертью. Ее пригласили для того, чтобы занять четвертый стул и пополнить число, и она сама отлично понимала это. Сначала она хотела заставить ценить себя и принялась расхваливать хороший вид фру Бертельсен, но это было ни к чему, и хозяйка отвечала только: «Правда». Фру Бертельсен сама знала, каков ее внешний вид: он был ни то, ни се: она снова ела понемногу и осторожно, так что очень пополнеть не могла, но этого было достаточно, чтобы поддерживать здоровье. Красок и миловидности, конечно, уже не было, но у фру Бертельсен оставались во всяком случае ее чудные глаза, которых нельзя было сравнить ни с чьими глазами.
— Да, — сказала вдова, — прямо удивительно, какой у вас хороший вид, фру Бертельсен. Я помню, как вы выглядели в первое время, в прошлом, значит, году…
Но опять фру Бертельсен сказала:
— Правда.
После этого вдова стала держаться очень скромно и молчаливо в этом богатом обществе и только не сводила глаз с губ фру Бертельсен.
Фрекен Эллингсен не оказывала, наоборот, особого внимания фру Бертельсен; ей, вероятно, незачем это было. У фрекен было на уме свое и, когда она выпила немного вина, она без всякого повода стала говорить о своей книге, об этом сборнике фельетонов, который должен был выйти в свет к рождеству. Она, наконец, получила отпуск, чтобы закончить его.
Бертельсен уже достаточно часто слышал о сборнике, но дамы из вежливости спросили, как будет заглавие сборника.
— «Крик среди ночи», — ответила фрекен Эллингсен.
— Подумайте!
Она еще не выбрала издательства, но знала какого объема будет книга, и содержание было целиком уже у нее в голове.
— Как это вы можете написать книгу, как это вы можете сделать! — сказали дамы.
— Это все говорят, — ответила фрекен. — Но к этому нужно призвание. Оно само собой снисходит на меня, мне не стоит почти никаких усилий обработать материал. Хотите для примера послушать, что я пережила теперь в поезде?
— Да, — сказали дамы, — и — за ваше здоровье — фрекен Эллингсен! — сказал Бертельсен.
— Да, против меня на скамейке сидел какой-то мужчина, я узнала бы его в громадной толпе, такое он произвел на меня впечатление. Он делал все левой рукою.
— Ну! — с удивлением спросили дамы.
— Левой рукой! — твердо установила фрекен.
— А разве это такой редкий случай?
— Этот мужчина, — сказала фрекен, — наверно, сделал что-то такое, что можно делать только правою рукою.
Дамы ровно ничего не понимали. Фрекен, многозначительно:
— Он симулировал левшу.
— Симулировал левшу? — спросила фру Бертельсен. — Вот как! Почему же вы знаете это? Каким образом… я ничего не понимаю.
Фрекен Эллингсен растерялась; она терпеть не могла вопросов, ее нельзя было брать за бока. И когда фру Бертельсен спросила:
— Ну, что же еще?
Фрекен покачала головою и ответила:
— Больше ничего… пока.
Бертельсен вступил в разговор. Быть может, добряк Бертельсен работал частным образом в свою пользу и старался смягчить свою супругу в том или ином вопросе — бог знает.
Он сказал:
— Я не понимаю, почему мы так подробно обо всем расспрашиваем. У фрекен Эллингсен самое тонкое, какое я когда-либо встречал, чутье, она знает, о чем говорит. Ваше здоровье, прекрасная дама!
— Я думаю, это какая-то нелепость, — сказала фру Бертельсен. — Простите, что я так выражаюсь.
Фрекен Эллингсен потупилась, но эта, всегда столь спокойная особа, слегка дрожала; она подняла свои косо поставленные глаза с полу на колени фру Бертельсен; в глазах ее сверкал огонек.
— У меня имеется основание так говорить: телеграф! — сказала она. — Я, может быть, кое-что и знаю о человеке в поезде. Но больше ничего сказать не смею, я дала присягу.
— Вот, слышишь! — сказал Бертельсен своей жене. Он встал, зевнул и сказал:
— Здесь столько дыма, что мы друг друга не видим. Если дамы ничего не имеют против, я раскрою окно.
И правда: дым был очень густ, у вдовы уездного судьи глаза болели, ни большая висячая лампа над столом, ни стеариновая свеча в углу, у двери, не могли гореть как следует.
В эту-то минуту Бертельсен раскрыл окно, увидел Самоубийцу внизу на дворе и позвал его наверх.
В комнате раздался многократный крик и фру Бертельсен кричала:
— Закрой окно! Разве ты не видишь, что лампа гаснет?
С некоторым трудом закрыл он окно, слегка поругивая сильный ветер. Теперь в комнате горела только стеариновая свеча. Вдова попыталась было снова зажечь лампу, но обожгла себе пальцы о горячее стекло и оставила эту попытку. Они все решили, что достаточно им света, и продолжали беседовать в полутьме. Бертельсен бранил некоторое время Самоубийцу, не ответившего даже на приглашение, жаловался на ветер, вырвавший у него из рук раму окна, и ворчал на жалкую стеариновую свечу, горевшую так тускло, что он не мог найти своего стакана. Много огорчений, большие неудачи — и… некоторое время спустя он уснул.
