Черно за окном — еще не начался запоздалый ноябрьский день, спят Рина с Вовкой, а я уже проснулся: пора на работу, в школу. Уроки черчения и рисования, которые мне поручено было вести во взводах, недавно пришлось прекратить — в школе почти совсем перестало работать паровое отопление, стоит такой холодина, что тушь замерзает, а застывшие пальцы не могут держать ни линейки, ни рейсфедера, ни карандаша. Распоряжением директора теперь проводятся только устные уроки, на которых ученикам можно не вынимать руки из рукавиц или карманов. Андрею Ивановичу хорошо — он может вести уроки «с голоса».
Выходят из положения и другие преподаватели. А как быть мне? На моих уроках доской и мелом не обойдешься. Я оказался единственным преподавателем, оставшимся не у дел. И поэтому директор, сохранив за мной руководство самой младшей батареей, сделал меня чем-то вроде своего помощника по административно-хозяйственной части, поскольку завхоза недавно, когда началось наше наступление под Тихвином, взяли в армию. А меня не берут.
Сегодня с утра у меня довольно много дел: надо расставить кровати ребят так, чтобы все они уместились на меньшей площади: паровое отопление работает еле-еле, многие помещения отключены, и мы уплотняемся. Кроме того, сегодня после занятий надо идти с ребятами за дровами — их выделили нам где-то на Охте. Придется тащить на себе, а где достать столько салазок? В последнее время всё, что получаем, — топливо, продукты, обмундирование, — мы приносим на себе. Помнится, не так давно я шел со своей «восьмиклассной» батареей по Невскому, в Гостиный двор, там на складе какого-то магазина мы должны были получить матрацы. Ребята, по четыре в ряд, шли по мостовой, такие чинные в своих шинельках и буденовках, а я — рядом, по тротуару. И услышал, как пожилая женщина, изумленно остановившись, сказала другой:
— Господи, уже таких маленьких в армию взяли!
Чиркаю спичкой, зажигаю коптилку, стоящую на подоконнике: немного керосина в пузырьке из-под туши, ватный фитилек в жестяной трубочке — электричества в нашем доме, как и в других, уже давно нет. Быстро и бесшумно одеваюсь, чтобы не потревожить Рину и Вовку. Вчера вечером он долго плакал — ему всё ощутимее недостает материнского молока. А подкармливать нечем. У Рины есть в заветном бумажном кульке немного манки, она иногда делает Вовке кашицу на воде. Молока в Ленинграде не купишь ни за какие деньги, даже на Кузнечном рынке его не найдешь в обмен на хлеб. Рина бережет манку на случай, если у нее совсем не станет молока. Когда сын родился, он был горластым крикуном. А сейчас у него голосишко совсем вялый, словно котеночек голодный жалобно мяукает, когда есть просит. Ослаб парень… Одеваясь, я поглядываю на Рину и Вовку, — они лежат на кровати, укрытые так, что их не видно. Вовка завернут еще и в свое одеяльце. Мы очень боимся его простудить.
Из листа кровельного железа, который я подобрал возле сгоревшего неподалеку здания, мне удалось с немощью молотка и отвертки смастерить «буржуйку», а вместо дымовой трубы я приспособил кусок водосточной, взятой с угла нашего дома, и вывел дымоход в форточку. Трудился я несколько дней, на лестничной площадке, чтобы громом не пугать Вовку. Оббил все пальцы в кровь, — инструмент-то не очень подходящий, — но своего добился. Печка получилась вполне приличная, только поначалу дымила отчаянно, так что Рине приходилось выносить Вовку в коридор.
Чиркаю спичку и зажигаю с вечера положенные в печку скомканные страницы, вырванные из книг. Наши книжные полки постепенно редеют. Собственно, полок давно уже нет, как нет стульев, письменного стола, гардероба — в нашей комнате остались из мебели только две кровати, все остальное съела ненасытная буржуйка. Достать топливо не просто. Можно разломать какой-нибудь пустой ларек на улице, выворотить половицу либо косяк в сгоревшем доме. Но для этого нужны силы, и немалые. А у меня их нет. Так что приходится иной раз довольствовать печку только книгами, благо у нас их много. Правда, мне, кажется, повезло: как-то вечером, без особых надежд ища в нашем дворе топливо, я обнаружил у стены, возле двери давно закрытого магазина, засыпанную снегом пустую бочку. И как только ее никто не приметил до сих пор? Бочка изумительно аппетитно пахла селедкой, и я тщательно обследовал ее изнутри — не осталось ли там чего по недосмотру продавцов? Увы, бочка была абсолютно пуста… Пришлось порядком попыхтеть, чтобы выворотить ее обледеневшую, примерзшую дном, из снега и притащить в квартиру на четвертый этаж. В пустынной, давно обезлюдевшей кухне я чьим-то утюгом сбил обручи и получил массу клепки на дрова. На шум выглянул из своей комнаты Федор Дмитриевич. Мне жаль его. Старик едва держится на ногах, лицо в голодных отеках. Я дал ему несколько клепок. Теперь у нас в печке кроме бумаги отличные сухие дрова. Сейчас они разгорятся. К тому времени, когда Рина и Вовка проснутся, в комнате будет тепло…
Да, надо мне взять их карточки. Когда буду возвращаться домой, попутно зайду в булочную и получу на всех. Дважды по сто двадцать пять граммов хлеба на двоих. Можно взять даже на два дня.
Карточки мы обычно кладем в коробочку из-под леденцов, стоящую на подоконнике. Но в коробочке их нет. Может быть, Рина не вынула их из кармана своего пальто? Вчера днем, оставив Вовку дома, за хлебом ходила она. Ищу в одном кармане, в другом — нету…
Лоб у меня становится потным. Утерянные карточки не возобновляют. А до конца месяца еще более двух недель.
Надо будить Рину!
Нет, подожду. Пока не стану ее тревожить. Может быть, я испугался понапрасну?
Ищу везде. Даже приподымаю край матраца — не засунула ли туда? Взял с подоконника коптилку, посветил под кроватью, под вешалкой, в углу, где навалены клепки, — нет нигде.
Шепотом, чтобы не проснулся Вовка, бужу Рину:
— Куда ты положила карточки?
— В карман своего пальто, — сонным голосом отвечает Рипа.
— Их там нет.
— Посмотри лучше, — голос Рины еще спокоен.
— Я смотрел везде!
Рина рывком подымается, выскальзывает из-под груды одеял и одежды. Потуже запахнув на груди теплый халат, в котором спала, снова ищет везде, тоже не на шутку встревоженная, вместе со мной.
Но карточек нет.
— Может быть, ты еще с вечера положил их куда-нибудь к себе?
— Не сваливай на меня! Я дежурил, и вечером ты ходила за хлебом!
На меня глядят широко раскрытые, темные, опечаленные и удивленные глаза Рины:
— Почему ты кричишь на меня?
— Потому, что ты… — Я спохватываюсь: даже если и она потеряла карточки — зачем же я так? Упреки не помогут.
Растерянные и подавленные, стоим посреди комнаты и смотрим друг на друга. Молчим. А Вовка спит безмятежно, даже его дыхания не слышно. Только потрескивает в печке разгоревшийся огонь.
Что делать? Теперь до конца месяца на троих — одна моя карточка. Сто двадцать пять разделить на три. Сорок один грамм хлеба в день на каждого. Как выжить на таком пайке?
— Кипяточку нет ли?
На пороге нашей комнаты стоит сосед, Федор Дмитриевич. Серая щетина на давно небритом и немытом лице, голодная припухлость под глазами и возле углов рта, седые волосы торчат из-под небрежно насунутой шапки с опущенными ушами, узловатые, черные от грязи пальцы одной руки придерживают на животе края когда-то красного, по потемневшего от всех блокадных наслоений одеяла, наброшенного на плечи, в другой руке — закопченный эмалированный чайник. Мы с Риной даже не услышали, как Федор Дмитриевич вошел. Он часто, по забывчивости, входит запросто, без стука.
Смотрим на вошедшего соседа, но ничего не говорим ему. До него ли нам сейчас…
— Слышу, вы дровами стучали, затопили, значит, — заискивающе улыбается Федор Дмитриевич. — Думаю, значит, кипяточком разживусь?
Бросив взгляд на печку, в которой негромко шумит огонь, Федор Дмитриевич удивляется:
— Да вы и чайника не поставили! Ведь зря прогорает! Что ж это вы, а? — и только при этих словах, взглянув на наши лица, он наконец догадывается:
— Никак стряслось что?
— Карточки потеряли.
— Да как же это вы? — Глаза старика округляются, вспыхивают любопытством. Но тут же потухают, и на его лице появляется спокойно-скорбное выражение: — Ежели не найдете — помирать вам. Новые карточки вам не вырешат. И не надейтесь.
Пожевав губами, он снова смотрит на печку, словно соображая, надолго ли еще хватит в ней дров, затем, качнув чайником в руке, поворачивается и уходит. Расстроился старик?
— Что же будем делать? — спрашиваю Рину. Она взглядывает на безмятежно спящего сына, тихо шепчет, не повернув ко мне лица:
— Не знаю.
У двери слышится торопливое шарканье подшитых кожей валенок Федора Дмитриевича. Он входит, держа на весу чайник, потяжелевший от натолканных в него кусков льда: вчера, когда я ходил за водой к люку-колодцу на мостовой, я притащил ведро и для соседа, но вода уже успела замерзнуть.
